Алексей Камышинцев - Начало осени

В большом старом сквере, где на длинных скамьях с вальяжно выгнутыми спинками и чугунными ножками отдыхают, закусывают, спят, читают газеты пенсионеры, командировочные, цыгане, сбежавшие с уроков школьники, тунеядцы, студенты и алкоголики, встретились Ремез и Леха. Присели на свободную лавочку.

— И ты говоришь, отдаст зверь сто грамм за тридцатник? — продолжает Леха прерванный разговор. Он совсем еще пацан, вихры торчат. Пятнадцать лет ему исполнится только осенью.

— Отдаст, ему деньги нужны, — подтверждает Ремез, парень лет восемнадцати, невысокий и щуплый, с невыразительным, точно из серой глины вылепленным лицом, на котором тускло светятся оловянные глаза. — А планчик ништяковый… Это можно башей с полсотни навертеть, если на три мастырки каждый. Тут же их толкнуть и еще брать весом, пока зверь тот не уехал.

— А ты к нему вхож, к зверю-то? — спрашивает Леха.

— Я-то не вхож, а вот Воруй Нога вхож. Он и наколку дал. Через него взять можно…

«Зверями» в городе называли восточного вида мужчин, привозивших из Средней Азии товар — анашу.

— Не маленькие баши-то? На три папироски… — сомневается Леха.

— По нынешним временам за глаза хватит.

— А фуфел нам не втолкнут?

— Не!.. Воруй Нога меня знает. — Ремез многозначительно похлопывает по карману затерханного пиджачка от югославского костюма. Пальцы его рук украшены вытатуированными перстнями. Один перстень выколот в виде трефовой масти. По словам Ремеза, в буру ему особенно везет на крестях. В кармане у него нож.

Леха молчит, думает. Потом говорит:

— Пятерка у меня есть…

— Мало, — возражает Ремез. — Курнуть у тебя осталось?

— На пару папиросок.

— Давай забьем косячишко, а то меня со вчерашнего кумар долбит. Переложил…

Леха с сочувствием и уважением смотрит на товарища. Самого его кумар не долбил еще ни разу. Не знает он, что это такое — с похмелья маяться.

— Слушай, а чего ты? В Сотом дворе Даутиха брагу делает. Зашел бы поправился…

— Нет, я эту султыгу пить не буду! — Ремез энергично мотает коротко стриженной головой. — Она туда чего только не подмешивает. Лучше курнуть.

— Здесь, что ли, забьем?

— Зачем здесь? Еще повяжут. Айда вон за пельменную.

Рядом со сквером стоит девятиэтажный дом. В первом его этаже когда-то помещалось кафе «Огонек», теперь превратившееся в безалкогольную пельменную. Посетителей там редко увидишь, разве что иногородний бедолага, загнанный туда голодом, согласится отвалить за порцию синюшных и холодных, как уши мертвеца, пельменей цену, какую раньше платили за сто пятьдесят беленькой и гуляш с картошкой. Подъезды первого этажа дома без квартир, и здесь можно спокойно забить папироску.

Леха из потайного кармашка брюк, вроде пистончика, только не на обычном месте, а на правом боку, достал маленький пакетик из обрывка газеты, развернул. От оковалка плана, похожего на засохший катышек черного хлеба, отщипнул кусочек величиной в две спичечные головки, положил Ремезу на ладонь.

А Ремез уже готовил папиросу. Пальцами правой руки он размял в беломорине табак, зажав зубами кончик гильзы, стянул с нее тонкую бумажную трубку, осторожно выдул табак в левую горсть и тщательно перемешал его с анашой. Потом стал ловко, помогая себе движениями пальцев правой руки, собирать с ладони в папиросу готовую смесь. Через минуту он уже натягивал бумажную трубку на гильзу, прижимая табак верхней губой. Вот косяк и готов. Ремез облизал папироску, чтобы медленнее горела, прикусил гильзу. Леха поднес ему спичку. В подъезде распространился терпкий запах конопли.

Курят косяк по очереди. Один делает две-три глубоких затяжки с воздухом — «цмыкает», чтобы кайф лучше брал, передает папиросу другому. И так до конца, до «пяточки», где собирается самый смак. В этот раз «пяточка» досталась Ремезу. Он докуривает косяк, затирает гильзу носком полуботинка в грязный пол подъезда.

— И как ее Али-Баба курил? — удовлетворенно приговаривает он.

Друзья вернулись на лавочку в сквере.

Когда Леха в первый раз попробовал анашу, его сильно мутило, даже вырвало. Но потом ничего — втянулся. В голову ударяет вроде как легкий хмель, становишься благодушным, разговорчивым, а по лицу, по глазам особенно, видно, что обшабленный. По-блатному анаша называется — план, или дурь, или товар, а курить ее — значит шабить.

С анаши плохо не бывает, главное, ни с чем ее не смешивать — не глотать каликов, не пить вина. И уж не дай бог чем уколоться. Есть придурки — сначала он водки выпьет, потом косяк выкурит, а вдогонку еще и полпачки этила сожрет. И сидит, остекленевший.

Леха таблетки не уважает — спишь только с них, водка — дорогая, да и мать унюхает, базара не оберешься. Чтобы колоться, нужно с шаровыми знакомство заводить, а это такой народ! Им только палец дай… Курнуть же — милое дело: ни запаху от тебя, ни скандала. Правда, бывает, смех под конец разбирает, ну таки до истерики. Сам не знаешь, чего смеешься, а остановиться не можешь. Прохожие оборачиваются. Или вдруг злоба нападает…

— Так где же копейку взять? — вернулся Ремез к вопросу о покупке.

Леха пожал плечами. Он-то знает, где взять, но согласится ли Ремез? Есть у него, всегда при себе, самодельный нож, нажмешь кнопку — лезвие из рукоятки выскакивает. Такие ножи делают в лагерях. На лезвие идет полотно циркульной пилы из сверхтвердой стали, рукоятку обкладывают черным эбонитом. Леха давно мечтает о таком ноже, но до сих пор не случалось достать.

— Хочешь, я твоему ножу покупателя найду? — небрежно предложил он.

Ремез настораживается. Правду сказать, нож ему не очень-то и нужен. Тяжелый он, таскать его с собой неудобно, да и в контору залетать с ним нежелательно. Но и продешевить он не хочет.

— Гм… Нож продать? Да ты знаешь, как он попал ко мне? Это ж память… — Ремез задумчиво смотрит вдаль. — Попал я на Казанскую пересылку, в трюм меня кинули, это карцер так называется — трюм, а там еще один деловой сидит…

— А за что в карцер-то? — перебивает его Леха.

— За дело, — отрезает Ремез и продолжает: — Так вот… Сидит там еще один деловой, в соседней камере. Он мне и цинкует: дай, мол, покурить. У меня сто вторая часть три, вышка мне скоро, так хоть покурить перед смертью…

— Сквозь стенку он тебе говорит, что ли? — снова влезает Леха.

— Зачем сквозь стенку! Я ж тебе толкую: стены там тонкие меж камерами, у пола труба водяная идет, меж стеной и трубой щель. На колени встанешь, пригнешься, и говорить можно, — вдохновенно врет Ремез, никогда в лагерях, а тем более на пересылках не бывавший, а отсидевший в колонии для малолеток два года за домашнюю кражу — почистил комод у двоюродной тетки, которая была ему вместо матери. — Вот так мы с ним и переговаривались.