Алексей Камышинцев - Начало осени

— Ясное дело, тяжело на точке вкалывать, это тебе не баню возводить. Служба, салага, служба. Уж как она выпадает….

…Прокрутили все быстро. Назначенных в отъезд собрали в штабе, всего человек полтораста. К вечеру оформили документы и — на станцию. Подали состав. Сопровождающий, капитан Баранник, не по-военному скомандовал: «Сидоры взять!» — и солдаты, подхватив за лямки вещмешки, полезли в вагон.

Ехали семь суток. Поезд останавливался у каждого столба, но им спешить было некуда — служба-то идет. На станции Юдаман, потемневшее деревянное здание которой больше походило на грузовой пакгауз, чем на помещение для пассажиров, оставили обжитой вагон и по мартовской расхлябанной дороге потянулись через лес на сопку.

Вспомнив о сопке, Максимов оглянулся назад, но, кроме темноты, ничего не увидел. Посмотрел на небо, нашел ковш там же, слева. «Верно иду, — подумал он, — только сюда шли по рыхлому снегу, а теперь наст как убитый. Хотя сделай два шага в сторону — и провалишься».

Сопка — место, где им предстояло служить. На ее косо срезанной, раскорчеванной вершине стояли несколько щитовых казарм, в них жили солдаты, прибывшие раньше. Рядом желтели стропилами, глядели в тайгу слепыми глазницами незастекленных окон бараки, сборка которых только заканчивалась.

Максимова, Шурика и Ваську Рязанцева определили в кочегары. Никто из живущих тут и приехавших с ними солдат с котлами обращаться не умел. Каждая казарма обогревалась небольшой печкой, топившейся угольной пылью, а от нее какое ж тепло? Можно считать, что им троим повезло — на земляные работы они не попали.

— Чтобы к ночи дали тепло в казармы! — скомандовал майор Прищепенок.

— Постараемся, — за всех троих неуверенно ответил Васька.

Им пришлось изрядно помучиться, прежде чем отладили всю отопительную систему, приспособились к новым установкам. Спать приходилось урывками, поесть и то не всегда в столовку вырвешься. Сперва работал один котел, потом подключили второй. По фасаду вагончиков сколотили дощатый тамбур, чтоб не бегать под дождем и снегом из одного котловагона в другой. В тамбуре хранятся лопаты, носилки — таскать в кочегарку уголь, а из кочегарки золу и шлак, древесный хлам и уголек качеством получше, котлы растапливать.

Вагончики стоят не впритык, меж ними пространство метра в полтора. В прогале сделали теплушку. В ней двухъярусные нары, маленький столик, лампочка у потолка и «козел». Это обогреватель самодельный, вроде рефлектора, только помощней. Здесь кочегары отдыхали.

Максимов в казарме, почитай, и не жил, спал в тепляке. Иногда комроты, старший лейтенант Шанько, приставал к нему, необычно для хохла окая:

— Максимов, ну что ты в роту не идешь? Там койка, простыни… Удобство!

Максимов отбояривался:

— Да здесь за приборами глядеть надо, товарищ старший лейтенант, уголь, воду принимать.

Воду на сопку возили машинами. Не хотелось ему в казарме — ведь сколища народу, толчея, проверки, наряды… В теплушке на полатях хоть и пожестче, зато спокойнее.

Он и в столовую норовил попасть либо до прихода роты, что редко удавалось — дежурные смотрят в оба, — либо после, но тут был риск остаться голодным. Да горя мало! Можно у поваров остатки выпросить, хлеб же всегда на столах остается, солдатская пайка щедрая. А то отведет Шурик глаза дежурному по кухне, мастер он на это, и притащит растительного сала и картошки, а Васька нажарит ее в котле. Если с лучком — совсем хорошо! Втроем солдатский бачок, куда ведро чищеной картошки входит, они запросто уминают в один присест.

…Мысли о еде вернули Максимова к действительности — голод давал себя знать. Снег опять стал рыхлым, и он проваливался то по грудь, то по колено. По спине пробегал озноб, становилось жутковато. Идет долго, а насыпи все нет… Однажды дома он заплыл чуть не на середину Волги, и ему стало вот так же не по себе. Вообразил глубину под собой, увидал берег, далекий-далекий, и, повинуясь темному, не от ума идущему чувству, зачастил саженками, не экономя силы. Потом опомнился, подумал, что вот так, с испугу, люди и тонут, поплыл спокойнее…

И сейчас, осознав себя одиноко барахтающимся в снегу, в центре опрокинутой чаши равнодушного пространства, Максимов понял, что сделал глупость, расставшись с Шуриком. Вроде снова он посредине широкой реки, только вместо далекого берега в ночи бредет его напарник — живая душа. Скорее к нему!

Максимов решительно повернул назад, в свой след. Примерно через такое же время, как потратил на путь к «железке», остановился.

— Шура! — позвал он. — Шурик!

Но никто не отзывался.

«Видно, далеко ушел», — подумал Максимов и глянул на небо. Большая Медведица висела теперь справа, но особого доверия она ему не внушала. «Напутал Шурик чего-то… Ведь к насыпи я так и не вышел». Но направления менять не стал, двинулся вперед, изредка окликая своего напарника.

«Ишь, вызвездило! Подмораживает… Надо прибавить шагу, хоть мороз и не велик, да стоять не велит. Сейчас хорошо бы к котлу спиной… Но в кочегарке тоже холодно, моторы стоят. Эх, надо было бы мне валенки обуть, да кто знал, что так получится…»

Шурик не воспринимал происшедшее с ними как нечто опасное. Так, досадная случайность. Сопка рядом, «железка» тоже недалеко, он попадет в отряд сразу, а Максиму придется искать в поселке ночлег и утром тащиться одному через болото.

«Ну и пес с ним, думает — умнее всех! Как же, грамотный, вечернюю школу окончил… Что-то от братана письма нет, как он там с молодой женой? Жаль, на свадьбе погулять не пришлось. И Татьяна давно не пишет… Ну, с ней и дома ясности не было. Чего девке надо? Уперлась, как лошадь калмыцкая: ни туда ни сюда. Замуж звал — тянула время, так просто жить — не соглашалась. На примете у нее никого не было, в деревне этого не скроешь. Обещалась ждать, а от письма до письма как от зарубки до зарубки на солдатском ремне. Прав Максим — легче служить, когда на гражданке никого не оставил.

Женатики вон как маются. Отделенному баба письмо недавно прислала, он его ночью Шурику прочел, благо их койки рядом. На трех листах расписала, как она об муже скучает. И во сне-то он ей снится, и наяву-то ей хочется — ждет не дождется, когда он прижмет ее покрепче! А того не понимает, дура, что служить еще парню как медному котелку и помочь в ейной тоске он ничем не может. Только локти по ночам грызет да прикидывает, до чего та кручина его жену довести может. Нет, лучше дома хвостов не оставлять».

Холод воровской рукой пошарил за пазухой. Шурик перетянул потуже ремень, глубже нахлобучил шапчонку: «Интересно, сколько сейчас натикало? Часов двенадцать, пожалуй, есть…»

Пальцы ног опять стали неметь. Он присел на замерзшую кочку, снял правый сапог, растер ступню снегом. То же самое проделал с другой ногой — пальцы приятно загорелись. Он двинулся дальше. Мысли опять свернули на домашнее: