Алексей Камышинцев - Начало осени

Поэтому кочегары решили с увольнительными бодягу не разводить, а дернуть через болото напрямик, как всегда бегали солдаты в поселок за куревом, водкой или одеколоном. Комендантский патруль в эти места не совался — не ровен час, в трясину угодишь. Саперы же, как называют себя воины-строители, народ отчаянный: вызнали тропинку через топь, и несчастных случаев, кроме утопленного бульдозера, пока не приключалось.

Прособирались до обеда. Максим надел бушлат до колен, что достался ему от дембельнувшегося в ноябре сержанта-электрика, валенки, на руках — теплые рукавицы. Шурик же — ох, фрайер! — надраил сапожки, натянул коротенький бушлатик, кожаные перчатки. Офицерская шапчонка — солдатский шик — еле держалась на его затылке. Как же, в поселок идет! Какая-нибудь Машка и засмотрится. Хотя в Талмыше сроду ни одной живой души не встретишь, как попрячутся. Отираются две-три бабки в магазине — и вся публика. Так что марафет наводить вроде бы и ни к чему.

Болотище миновали тропкой еще засветло. На краю безлюдного, как обычно, поселка нашли ремонтные мастерские, сказались, что пришли от Бахарева. Пожилой дядька в замасленных ватных штанах и телогрейке отомкнул пудовый лоснящийся замок на маленькой невзрачной сараюшке и вынес манометр, завернутый в вощеную бумагу. Максимов сунул его в обширный внутренний карман бушлата, пришитый им самим для удобства, и солдаты отправились обратно.

Крутая насыпь железнодорожной ветки отсекала поселок Талмыш от болота. Отсюда начиналась тропинка, ведущая в отряд.

День смеркался. Шурик рассказывал, как он в прошлую пятницу ездил со старшиной в Бурейск сдавать отрядное белье в прачечную, но Максимов слушал его вполуха. Он думал о том, что хорошо бы вот так и идти по шпалам мимо маленьких станций и больших городов, пока служба не кончится. Скорее бы! Ждет солдат этого часа, считает дни и недели, а каждый прошедший месяц отмечает зубчиком на широком солдатском ремне. Прошел месяц — вырезал на краю зубчик, другой проминул — еще один. На ремнях у него и у Шурика таких зубцов резано по семнадцати, до дембеля осталось сделать еще семь. Вроде бы немного, но вот что замечалось — дни, недели летят, не углядишь. Месяц же тянется, как на гражданке год.

— …Сдали бельишко, зашли в столовую, — издалека пробился голос Шурика, — вольной шамовки подрубать, а там на раздаче такая девочка — закачаешься! Я к ней, туда-сюда, как вас зовут? «Нина», — говорит. «А меня Александр. Вы когда работу заканчиваете?» «В восемь», — говорит. «Так, может, встретимся?» — «Можно…» А что там встретимся, меня машина ждет, на сопку ехать. Ну, я ей говорю…

— Что договариваться, если все равно встречаться нельзя. В Бурейск на свидания не наездишься. Охота трепаться…

— Да хоть потрепаться, а то, в лесу сидя, совсем одичаешь, с бабами говорить разучишься.

— Ты своей Таньке пиши почаще, Александр, — с ехидцей посоветовал Максимов, — тогда не разучишься.

— Писать-то я пишу…

— Давай-давай, может, когда и ответит!

Шурик и вправду писем от Татьяны не получал давно и втайне переживал. Максимов знал об этом и не упускал случая поддеть его: «Нет, Александр, лучше не писать, тогда и ответа ждать не надо, спокойнее спишь».

— Что ни говори, а девчонка на гражданке — это все-таки… — снова завелся Шурик, — это знаешь…

Так они шли и шли и за разговором не заметили, как проглядели место, где обычно спускались с насыпи к болоту. Максимов спохватился первый:

— Шура, мы ж тропинку проскочили, давай вернемся!

Шурик остановился, посмотрел назад вдоль полотна:

— Эх, дуроплясы! Спускаться надо было, не доходя до стрелки, а она вон где осталась. Слушай, — предложил он, — чего нам обратно переться? Сойдем здесь и по целику до тропки доберемся.

Максимову тоже не хотелось поворачивать назад и топать навстречу ветру добрые триста метров, до белевшего вдали фонаря стрелки с торчащим в сторону поворотным рычагом. Он согласился с Шуриком, и они, сойдя с насыпи, пошли в нужном, как им казалось, направлении, однако, чем дальше они углублялись в распадок, тем яснее становилось, что тропинки им не найти, сбились. Совсем стемнело, и солдаты решили идти напрямик, ориентируясь на желтые огоньки, облепившие вершину далекой сопки.

— Темно, черт! — Шурик остановился. — Вечная история с этим электричеством! Ты заметил, Максим, летом ни разу не отключали.

Да, летом не отключали, а может быть, они просто не обращали внимания — моторы-то в кочегарке не работали. Это в отопительный сезон движки гоняют воду день и ночь, только успевай переключаться с одного на другой, иначе сгорят. Пока есть энергия, пока гудят моторы — работать можно. Знай уголек подбрасывай, держи температуру. Определять ее они насобачились без всяких термометров, да и нет их, давно побиты. Приложит кочегар ладонь к выходной трубе и точно скажет — семьдесят пять градусов. Ну, может, на градус-другой и ошибется, так это не страшно.

Однако на линии, что дает сопке ток, неполадки бывают, и всё почему-то ночью. Тогда дело плохо — встают моторы. Имелся в отряде движок, на солярке работал, но когда подключили транзитный кабель, его забросили. Правду сказать, слабоват он был, не тянул весь отряд обслужить. И вот стоит линии отключиться, как в котельной начинается аврал!

На дворе мороз, вода в трубах, что идут по земле и прикрыты только деревянными кожухами, набитыми опилками со стекловатой, остывает быстро. Замерзнет вода — порвет трубы! И так же быстро остывают казармы. Они сборно-щитовые. Щиток толщиной в ладонь, с двух сторон тонкие досочки, посредине — та же стекловата. Да с внутренней стороны лист сухой штукатурки. Пока топят — жить можно, но если встанет кочегарка — хана. Солдаты придут с объекта, им бы погреться, а в казарме холод, в сушилке трубы ледяные.

Кочегары тем временем, поминая черта, бога, мать и начальство — а его чаще всех, в темной, дымной котельной выгребают пеклый жар из топок… Иначе вода закипит, превратится в пар и разорвет чугунные секции котлов. А те уже начинают подрагивать, пощелкивать, осыпая с обкладки из огнеупорного кирпича угольную пыль и золу. Значит, вода начала превращаться в пар — шевелись, кочегары!

Но вот топки вычищены, комья шлака рубиново светятся на темной земле. Проходит час-другой, и котлы начинают остывать. Теперь их следует тихонько подогревать, для чего на колосниках разводят сначала костерки из обломков досок, сухих веток и прочего древесного хлама. Потом в костерки подбросят малость уголька, да не пыли, а комкового.

Подогревают котлы для того, чтобы теплая вода по законам диффузии циркулировала в трубах сама собой, без помощи моторов, и не давала им замерзнуть. Так объяснял на инструктаже инженер-полковник Бахарев. Но, видно, на их кочегарку законы диффузии не распространяются, и трубы продолжают остывать. В темных казармах солдаты, натянув на себя все, что есть из одежды, пытаются угреться на койках под тонкими синими одеялами. Кочегары дремлют, прижавшись к чуть теплым бокам котлов. Медленно тянется сибирская зимняя ночь…