Алексей Камышинцев - Начало осени

— Это верно… Однако всех денег не заработаешь, не загребешь. — Ленька странно как-то посмотрел на Сашку. — Мне теперь, наверное, Ивана в напарники дадут, он парень сноровистый, на нижнем складе с багром напрыгался и на разворотке быстро освоится.

Налили, выпили не чокаясь. Официант принес на мельхиоровых тарелочках дымящиеся лангеты, обложенные жареной картошкой с зеленью. Помолчали, потом Сашка заговорил:

— Расстаемся… А жаль, дружно мы все-таки жили, весело…

— Не больно весело, — возразил Ленька, — деньги-то, помнишь, пропали?

— Да, деньги… Интересно, куда они подевались, кто их взял?

— Ты и взял. — Ленька прямо взглянул на Сашку. — Ты и взял, больше некому.

— Не брал я! Сами же искали, а нашли что-нибудь? Ни хрена!

— Брось. — Ленька был спокоен. — Не ори. Я старше тебя и в жизни побольше видел. Не хотелось говорить… Я пять лет в Томских лагерях оттянул. Чего-чего, а жулика враз наколю. Вот и тебя наколол. Хотя какой ты жулик, так… сявка. Сейчас улетишь, и никогда нам не свидеться. Но вот что я тебе на прощанье скажу: жизнь штука длинная, тут и от сумы и от тюрьмы не открещивайся. А знаешь, кто в лагере, да и не только в лагере, первый пропадает? Тот, кто миски лижет, кто начальству стучит и кто у своих ворует. У нас таких крысятниками звали. Я свое отбыл, работаю, вот руки-то в мозолях…

— У меня тоже в мозолях, — вставил Сашка, — тоже! Сам знаешь, вместе баланы чалили…

— Потому и сижу здесь с тобой.

— А что ж ты до сих пор молчал? Может, сам их и взял в тот день? Я ведь из комнаты-то выходил: и в магазин, и за дровами…

Ленька покачал головой:

— Если б взял, так и разговора про это не начинал бы. Зачем? А молчал… Потому молчал, что Валера сам виноват, по пьянке деньги прозевал. И не встреть я тебя сегодня, то так бы ты и улетел спокойно. Пятьдесят колов — мелочь, брызги, не в них дело. Главное — в привычку это войдет. Не воровать, нет. Подлянки строить.

— Ты думаешь, мне подлянок не строили? — Сашка разлил коньяк по рюмкам, выпил, не дожидаясь товарища. — Мне, думаешь, не строили? Чего я сюда, в Архангельск, потащился, как по-твоему? Могу рассказать.

Ленька опрокинул свою рюмку, зацепил вилкой ломтик жареной картошки.

— Давай расскажи…

— Окончил я училище, и направили меня работать в большую типографию на Измайловском проспекте, недалеко от Балтийского вокзала. Печатником. Печатник из меня, ясное дело, аховый, работа эта сложная, большой практики требует. Так что всех, кто из училища приходит, поначалу ставят на машины помощниками или приемщиками. Дело нудное — сиди у приемного стола и готовые оттиски ровной стопкой выкладывай.

Мне это надоело, ставьте, говорю, печатником. Ну, поставили, только машинешку дали плохонькую, ее больше налаживать приходилось, чем на ней работать. Я это дело, говорю, в гробу видал, вы молодых специалистов зажимаете! Короче — начал права качать. До директора дошел. Мастеру это, конечно, не по нутру, да его и понять можно — что ж он, работягу с хорошей машины снимет, а меня поставит? Но я уперся…

Сашка достал сигарету, подымил молча и продолжал:

— И что же ты думаешь? Пропадает у одного нашего парня костюм из раздевалки! Там такая была раздевалка — сроду ничего не запиралось, вроде как у нас в общежитии. Так вот, пропадает костюм, и все начинают на меня напирать — ты взял! А на кой ляд мне этот костюм? Продать — кому он нужен, самому носить, так меня мать с ним в два счета из дома выгнала бы!

До милиции дело не дошло, но все стали смотреть на меня косо. Плюнул я и ушел из типографии. Однако на работу нигде не берут — отрабатывать, говорят, надо после училища. Помотался я, помотался — ничего, хоть назад в цех просись. Да… Но вот иду раз по Пушкарской, вижу — объявление: набор рабочих в лесную промышленность. Я сюда и подался.

До сих пор не знаю, вправду тот костюм украли или нарочно так подстроили, чтобы от меня избавиться? Ладно, дело прошлое… Одно только обидно, почему все так дружно на меня насели: ты вор! Так что подлянки и мне строили, не думай…

— Ну, что нарочно заделали, это вряд ли, — раздумчиво протянул Ленька. — Слямзил кто-то костюмчик, а на тебя маяк дал… Видишь, как получается, тебе стерва какая-то в душу плюнула, а ты — товарищам своим. Вместе горб ломали, в одной воде мокли, один бычок курили. Эх, Санек, не по делу ты поступил, не по делу…

Ленькины ли слова подействовали, коньяк ли, а может, и то, что Сашка сам давно чувствовал — нехорошо! Что ему эти пятьдесят рублей? Захотелось свалить с души груз, давивший с того памятного дежурства. Достав кошелек, он отсчитал из полученных сегодня утром в конторе денег пять десяток и положил их на скатерть перед Ленькой.

— Ты вот что, ты деньги возьми. Не знаю, как это получилось, черт попутал, затмение нашло… Отдай Валерке, скажи, что я это… Или лучше скажи — нашел, прибирался сегодня в комнате и нашел, в щель, мол, завалились. Хотя столько времени им не пролежать было, все уж по пять раз с тех пор отдежурили. Как есть, так и скажи, чего уж…

Ленька с минуту подумал, разлил остатки коньяка, ковырнул вилкой остывший лангет.

— Ладно. — Он небрежно сунул деньги в кармашек для платка — в чердачок, как его называют. — Что деньги, сегодня они есть, а завтра их нет. Была бы душа на месте. А мужики что ж… Мужики поймут. Ты же еще салага совсем…

«ИЛ-62», на котором Сашке предстояло лететь до Москвы, отливал серебром недалеко от выхода на посадку. Проводница открыла воротца, и пассажиры гурьбой потянулись за ней по бетонке. У трапа он оглянулся, но в толпе провожающих за низенькой оградой, отделяющей летное поле, Леньку не разглядел.

«Ушел, наверное», — подумал Сашка, но на всякий случай помахал толпе рукой.

Зина любила сидеть на подоконнике и смотреть с восьмого этажа на просыпающуюся улицу. По утрам отсюда, сверху, все казалось игрушечным, новым. Трава в сквере перед домом была ярко-зеленой, свежей; политый тротуар, словно зеркальный, отражал и людей, и дома, и деревья. По мостовой тяжелой вереницей шли урчащие самосвалы. Груженные кирпичом, песком, раствором, они появлялись каждое утро в одно и то же время.

Пустынная до восьми часов улица ровно в восемь становилась многолюдной и оживленной — горожане шли на работу. Разноцветная веселая толпа была похожа на праздничную демонстрацию. И таким же веселым, разноцветным становился поток автомобилей. К половине девятого толпа редела, и минут через двадцать Зина могла бы сосчитать каждого человека на улице. Это главным образом старушки с бидонами и раздутыми от покупок сумками. Снова гудят самосвалы, теперь порожние. Они идут в другую сторону, прижимая легковые машины к самому краю мостовой.