Алексей Камышинцев - Начало осени

Есть у Ивана и практическая цель — поднакопить деньжонок на «Ниву». По его словам, самая хорошая для села машина. А там и жениться. Парень он серьезный, трезвый — не гляди, что молодой. У него все получится. Кровать у печки он занял с дальним прицелом, решил остаться здесь на зиму и устроиться стивидором.

Стивидор — слово английское, так называют стропальщиков, что грузят лес на суда. Это комбинатская аристократия. Работа у них полегче — не баграми махать, а заработок побольше. Да и на лесовозах иностранных вертятся, а там и шмотки, и валюта. Работать стивидорами направляют тех, кто, оттянув один срок вербовки — полгода, остался на второй, а также семейных, чтоб удержать, значит. Бывает, что завербуется молодая семья. Сходятся, правда редко, вербованные и здесь.

Местное руководство такие браки поощряет. Вновь прибывшим объявляется: кто поженится, тем сразу дадут комнату в семейном общежитии, жене работу полегче, а мужа пошлют, при желании, на стивидора учиться.

Всей учебы там — две недели. Технику безопасности пройти да выучиться орать на всю лесобиржу «Вира!», «Майна!».

«Конечно, — размышлял Сашка, — семейный человек не в пример надежнее, чем холостой. Неженатый ведь как — не понравилось что, хоть бригадирова рожа, собрался и улетел. А у кого хомут на шее — шалишь, не попрыгаешь!»

Но редко женились вербованные. Девчата ехали сюда не от хорошей жизни, чуть ли не у каждой за спиной остался либо чужой муж, либо ребенок, брошенный на руки дальней тетке, а то и срок лагерный. Те еще невесты… Женихи тоже не лучше, но, как говорится, быль молодцу не в укор! Сашка смехом как-то предложил Леньке:

— Ты бы женился, вон баб сколько, выбирай.

Тот исчерпывающе ответил:

— У нас в Ленинграде своих шалав хватает, еще отсюда везти…

Сашка поднялся, заложил дверь на крючок. Еще раз пересчитал деньги — пятьдесят рублей. Кто их сюда положил? Может, украл кто и спрятал, но зачем? Сашка на минуту задумался…

В их комнате, да и в других тоже, чемоданы, тумбочки, шкафы не запирались, ключ от входной двери висел на косяке снаружи — входи кто хочет. Случаи воровства были очень редки. Пойманного били смертным боем — иди жалуйся! Начальство и милиция, представленная здесь одним участковым, смотрели на это сквозь пальцы. А уж как оклемался, собирай манатки и сматывайся куда подальше. На другой комбинат переводиться бесполезно, слава тебя все равно найдет.

В соседнюю комнату недавно подселили одного такого: башка забинтована, спереди зубов не хватает. Сразу стало ясно, что за фрукт. Через неделю он уехал, и с ним за это время слова никто не сказал. Его счастье, что под горячую руку никому не попался. Могли и припомнить старое.

Не то чтобы от особой жадности это было, нет. Давали друг другу взаймы без отдачи, если пошло веселье — угощали и ближних и дальних, беспечно проигрывались — до трусов — в карты. Но воровство считалось последним делом. Все ж таки ехали работяги или, по крайней мере, те, кто числил себя таковыми. Способных лазить по чужим тумбочкам и чемоданам они держали ниже низкого.

Такое кремневое понятие о честности, пришедшее из армейских казарм и лагерных бараков, прочно закрепилось в прокуренных общагах, протянувшихся на десятки верст по берегам Северной Двины, Мезени, Онеги, Печоры… Да и не только там. На рыбных промыслах Шикотана и Астрахани, на лесоповалах Красноярска и Амурска, в рудниках Алдана и шахтах Воркуты сознание собственной честности в этом вопросе дает многим забубенным головам ту нравственную опору, потеряв которую станешь падать все ниже и ниже…

Так примерно думал Сашка, стоя у общей тумбочки под общим зеркальцем с десятью пятерками в руках. Однако здесь дело обстояло иначе: он никого не обокрал, он просто нашел эти деньги. Что же делать — объявить о находке или промолчать?

Деньги ему были нужны. Срок договора кончался, но Сашка не особо разбогател. То в картишки продуешься, то гульнешь от души — заработанное утекало как песок сквозь пальцы. Оставаться на второй срок в зиму, так загнешься у воды от холода. Он решил подаваться отсюда, а по дороге через Москву навестить своего дружка, служившего там в артиллеристах. Находка получалась очень кстати.

Немного поколебавшись, Сашка открыл дверь и по коридору прошел к общему умывальнику. Там, у притолоки, была неприметная, но глубокая щель. В нее он и засунул свернутые в трубку пятерки. Вернувшись в комнату, разжег печь и поставил на плиту кастрюлю — скоро ребята придут на обед…

В коридоре тяжело затопали, комната наполнилась привычным запахом долго мокнувших в воде бревен, дешевого табака, здорового пота. Шутки с подковыркой, смех, незлобивый матерок. Два упряга позади, на столе дышит вкусным паром здоровенная кастрюля, хлеб щедро нарезан толстыми ломтями. На плите поспевает чайник. Съели по миске, потянулись еще… Сергей Иванович жаловался Леньке:

— Под ложечкой так и жжет, так и жжет… Чем питаемся-то: консервы да тушенка! В больницу, что ли, сходить, анализы сдать…

— Ты жри поменьше, оно и пройдет. Изжога… — добродушно-насмешливо отзывается Ленька.

— Не больше тебя ем, не волнуйся!

— Давай-давай, мотайся по больницам, у тебя там все хвори найдут. На аптеку работать будешь.

Сергей Иванович заботился о своем желудке, но как-то непоследовательно. То ему тушенка и треска в томате вредны, то чай слишком крепко заварен, а то зачадит — с пятницы до понедельника не просыхает. Но тут он подводил теорию; дескать, спиртное на его хронический гастрит действует успокаивающе. И действительно, после пьянки он с неделю спокойно ел все, что ему ни давали, а за столом рассказывал случаи о том, как язву лечат водкой, спиртом и даже тройным одеколоном.

Взялись за чай, пили до изнеможения.

— Полегче, полегче, — предупреждал Валера, — ты, Ленька, с разворотки не отойдешь, а кустов на мостках нету.

— Ничего, — отозвался за Леньку Малахов, — чай силу не отымет! — И налил себе третью кружку.

Сергей Иванович, утробно рыгнув, отвалился от стола. Ленька не упустил случая поддеть его:

— Вот-вот, а потом ноешь — изжога!

О деньгах никто не заикался. Напились чаю, покурили, и пора на работу. Прибирая со стола, Сашка подумал, что разговор о пропаже начнется вечером, и ему опять стало как-то не по себе.

Участок, на который их направили, назывался «верхний склад», хотя никакого, в привычном понимании, склада тут не было. Деревянные мостки разбивали поверхность искусственного пруда на длинные узкие дорожки, по которым бревна баграми проталкивали к приемным окнам окорочного цеха. Там верхушки лесин захватывались зубастыми барабанами окорочных машин, которые раздевают хлысты. Металлические кулачки с силой прижимаются к бревну, стаскивают с него шершавую шкуру. Чистые от коры — «ошкуренные» бревна вылазили из окон с другой стороны цеха, шлепались в воду и плыли, желтея заболонью, по водным дорожкам на распиловку.