Сергей Поляков - Золотинка

В обед подогреваем кашу, кипятим чай. На высокой сопке, над нами, перекликаются голоса. Женщины, собирающие бруснику, не заметят нас, но старатель тушит костер.

— У нас разрешение, документ есть, — замечаю я.

— Чужие люди сглазят золото, и ни черта не намоем! — упрямится суеверный старик. — Глаз бывает жадный, завистливый!

— Предрассудки! — отмахиваюсь я.

— Фарт потеряем! — непреклонен Акимыч.

Поздним вечером производим съемку. На белой тряпице щепотка золотого песка не впечатляет.

— Неказист «желтый дьявол»! — с вымученной улыбкой пробую пошутить. — От такого золота с ума не сойдешь!

Акимыч усмехается:

— Ты запоешь по другому, когда в руках подержишь солидный кисет с металлом.

В его глазах мелькает отблеск удачных сезонов и находок.

— Отожжем, прокалим на сковороде и металл примет товарный вид!

Корявыми пальцами старик берет крохотный лепесток металла и протягивает мне:

— Выброси в канаву для фарта!

«Съехала крыша у старого на приметах и пережитках», — думаю я, беру в правую руку капельку золота и бросаю в канаву. — Возможно, выброшенная золотинка принесет нам фарт-удачу, но фарт на драге не принес счастья Золотинке!»

— Фарт надо приманивать, ублажать, — твердит Акимыч. Мысли мои далеко, и я не обращаю внимания на его бормотание.

Каторжный труд изо дня в день, из часа в час. Деревенеет шея, немеют плечи, обрываются от тяжести лопаты руки. Я закусываю губы, стискиваю зубы и швыряю песок в проходнушку. Сам вызвался на работу и буду презирать себя, если попрошу передышки. Я не отступлю, пока не доведем промывку до конца.

Старикан работает, как заводной, словно нет за плечами груза лет и трех с лишним десятков старательских сезонов. Посасывая потухшую папиросу, он буторит песок, откидывает камни, гальку, и стремительно скользят по желобу песчинки. Смена для него на этом не кончается. Ночью, когда я сплю мертвым сном, Акимыч отжигает, прокаливает золотой песок, превращая его в товар.

Поздним вечером, спрятав инструменты и минипромприбор, мы возвращаемся в поселок. Я иду точно робот, «на автопилоте», не чувствуя ни рук ни ног.

— Так вырабатывается воля, терпение, умение пахать через «не могу», — размышляет вслух старатель.

Меня не нужно воспитывать. Я работал, чтобы доставить маленькой, обделенной душевной теплотой и сердечным участием девчушке немного радости. На пятые сутки мои мучения заканчиваются, пески промыты.

— Сколько намыли? — охрипшим, неестественным голосом спрашиваю я.

— Сегодня отожгу, отобью последнюю съемку, сплюсуем, — уклончиво отзывается старатель. — Завтра утром двину в райцентр и сдам металл ингушам.

Откладывать нельзя, в любой момент отец отправит меня в Магадан.

— Конкретно! — не скрываю я удовлетворения.

— Вечером я привезу деньги!

«Сколько мы намыли? — ломаю я голову ночью. — Старик-хитрован молол, молол языком, а по существу — ничего определенного».

Автобус в райцентр уходит в девять утра. С шести часов я на ногах. Неспокойно меряю ногами комнату, выглядываю в окно, выхожу во двор. Измаявшись от ожидания, занимаю место на лавочке и наблюдаю за подъездом Акимыча.

Восемь пятнадцать, восемь тридцать, восемь сорок пять, девять. Старик из подъезда не выходил. Автобус уехал, я теряюсь в догадках. В подъезде живут четыре семьи. Владельцы квартир приезжают в поселок на лето, работают в артелях и пытаются выхлопотать компенсацию за жилье. Остальные квартиры пусты и заброшены.

Изредка в подъезд входят и выходят люди. После обеда я сажусь на лавочку и, не отрываясь, слежу за подъездом. Второй раз из него выходят две размалеванные, беспутные бабенки, живущие за счет старателей. Визгливо смеясь и размахивая руками, они уходят и возвращаются минут через тридцать с четырьмя большими пакетами, набитыми закуской и водкой.

«Раскрутились, паразитки! — я провожаю женщин равнодушным взглядом и едва не подскакиваю от пришедшей в голову догадки: — Акимыч — сосед женщин. Возможно, бабенки пропивают его деньги, отсюда море выпивки и богатая закуска!»

Старик велел мне прийти вечером, сейчас три часа дня. Холодный пот прошибает меня, тело сотрясает нервная дрожь. У пьяниц — бабенок нет ничего святого, они без зазрения совести напоят и оберут денежного мужика.

Время тянется, как гуттаперчевая резина. Смотрю на циферблат наручных часов, и меня обуревает желание подтолкнуть стрелки. В доме напротив «Маяк» проникал пять часов.

Для успокоения совести бодрым шагом миную подъезд Акимыча и иду к автобусной остановке. Полупустой автобус высаживает трех пассажиров и уезжает на окраину поселка. Я знал, что старик не приедет, и пришел удостовериться…

«Вот в чем дело, балда! — одергиваю я себя. — Никуда Акимыч не ездил! Захочет он «кинуть» меня, и все козыри в его руках. Я и пикнуть не посмею!»

Нагнав на себя страха, я понуро высиживаю в комнате до семи часов вечера, и, решившись, иду в подъезд старателя. В дверях пьяная бабенка-соседка старика щурится на меня исподлобья.

— Я к Акимычу!

— Отключился напрочь старый! Приходи завтра!

— Мы договаривались на сегодня.

Вопреки ожиданиям, женщина не захлопывает дверь перед моим носом и впускает меня в квартиру.

— Попробуй, разбуди!

За столом пир горой. Два пьяных неопределенного возраста мужика елозят харями по столешнице. Слабый пол выносливее и устойчивее к алкоголю. Товарка впустившей меня бабенки завывает тягомотную песню и цепко удерживает в руке рюмку. На столе то ли свиньи жрали, то ли шляхта гуляла. Дорогие колбаса, сыр, копченая рыба свалены в кучу, и среди них белыми флажками воткнуты окурки.

В соседней комнате разметался на тахте, как гоголевский запорожец, и сопит расхристанный Акимыч. Трясу за плечо.

— Акимыч!

Мутные глаза следят за мной через щелки неплотно прикрытых век, затем веки широко раскрываются. Старик поднимается с тахты, застегивает пуговицы, заправляет рубашку в брюки и твердым голосом говорит:

— За расчетом пришел?

— Вы сказали прийти вечером, — дипломатично отвечаю я.

Акимыч лезет во внутренний карман и рассыпается беспричинным дробным смешком:

— Обшмонали, язви их в корень!

— Как обшмонали? — холодею я.

— Оставлял в кармане деньги для затравки, они и клюнули! — куражится старик.

Я с опаской гляжу на него: не рехнулся ли Акимыч?

— Где им, парчужкам-ложкомойницам, меня провести! — бахвалится старатель. — Отложил в карман три сотни, они мигом вытащили.

Заметив бегло меняющуюся гамму настроений на моей физиономии, он хлопает меня по плечу.

— Шалишь, брат! У них кишка тонка провести стреляного воробья на мякине!

Мы входим в гостиную. Акимыч, не обращая внимания на пирующих нахлебников, наливает полстакана водки и глотает, как воду.