Пол Бейти - Черный кандидат

Инес проследовала сложным и путаным маршрутом в фойе, чтобы выпить последний на сегодня джин-тоник, а затем забыться сном под тонким одеялом, прижавшись к капризной батарее отопления. На экране белого телевизора Эд Салливан представлял замечательного исполнителя, техасца, который станет звездой, настоящей звездой. На сцену застенчиво вышел Трини Лопес в пиджаке со стразами. Он прижимал к себе, словно шестиструнный щит, громадный электрический «гибсон». Мягким, воркующим голосом Трини запел:

– Я вот поеду в А-ме-ри-ку! Там все бесплатно в А-ме-ри-ке!

Инес подумала, что она тоже не прочь быть в Америке, открыть в Гарлеме досуговый центр для детей. Найти в Гарлеме нового Малкольма.

Смех утих. Уинстон сидел на две ступеньки ниже Иоланды, используя ее пах как подголовник.

– Мисс Номура?

– Да, Уинстон.

– Как вам идея насчет Капитана Хруста?

– Остроумно, но непрактично и страшновато. Когда ты собираешься назвать меня Инес?

– Инес? Разве это имя для ниггера?

Иоланда мяла брови Уинстона, и его плечи постепенно расслабились и опали. Инес он казался балованным серафимом – Люцифером за неделю до низвержения.

– Я не ниггер, – сказала она.

– Когда-то была.

Два года назад, до того как Уинстон встретил Иоланду, он доверял Инес больше, чем даже Фарику. После очередной драки или неудачного дня в школе он часто искал у нее утешения. Они углублялись в Центральный парк, Уинстон много матерился и выжигал гнев, подтягиваясь на толстой ветке своего любимого тополя. Потом он падал на землю, скорее уставший, чем злой, и рассказывал Инес про дерево. Под этими самыми ветвями десятилетний Уинстон смотрел, как группа парней изнасиловала и избила бегунью. Потом они пинками загнали ее безвольное тело в кусты тутовника и бросили умирать. Через несколько лет он сам устраивал здесь засады на велосипедистов: поперек тропы примерно на уровне груди натягивалась леска или проволока. Ночью она становилась совсем незаметной. Ни о чем не подозревающий ездок гнал по тропе между деревьев и налетал на преграду горлом. Леска выдергивала его из седла (чуть не оторвав голову) так быстро, что лишенный седока велосипед продолжал катиться прямо в лапы Уинстона и его друзей. Они облепляли велосипед – один в седле, другой на руле, третий на оси заднего колеса, двое на раме – и эдакой труппой китайских акробатов уезжали в ночь. Потом Уинстон начинал плакать. Под этим деревом он пырнул Кевина Портера. Инес, держа его за руку, спрашивала, какого это – зарезать кого-то.

– Как сунуть руку под горячий душ. Невесомость. На другом конце ножа ничего, кроме липкого утробного тепла.

Видя на лице Инес смесь разочарования, зависти и страха, Уинстон пытался облегчить ее совесть при помощи логики:

– Ты знаешь, убивает ведь не рана, убивает инфекция. Большинство говнюков, которым воткнули перо, подыхают от заражения крови и всего такого.

Уинстон, Фарик и остальной цветной совет директоров продолжали обсуждать бизнес-стратегию этого лета. Чарльз, сидевший на нижней ступеньке, вынул сигару. Он вскрыл ее офисным ножом и высыпал табак на тротуар. Выковыривая табачные листья из сердцевины, Чарльз спросил остальных:

– Ладно, а помимо фантазий насчет Капитана Хруста, черного предпринимательства и прочей ерунды, как мы собираемся этим летом сводить концы с концами?

Уинстон знал, на что намекает Чарльз: на возврат к наркоторговле, но чтобы на этот раз он не только завлекал покупателей.

– Так, стоп, я не буду толкать наркоту.

– Никакого героина или кокса. Вот это будем продавать, – Чарльз поднял в воздух пакет марихуаны. – Денег немного, но нам не до жиру…

Чарльз накрошил марихуаны в выпотрошенный табачный кокон, туго скрутил и умело облизнул край, оставив на листе точно отмеренное количество слюны, а потом заклеил, как конверт.

– Фарма тоже неплохой заработок дает. Борзый, тебя крепко побило в Бруклине, видать. Да блин, если б какие-то ниггеры влетели в дверь и приставили мне к тыкве пушку, я б тоже дерганный стал.

Уинстона задело предположение Чарльза, будто он боится продавать наркотики.

– Сказал же, нет. Унизительно это все. Стоять на углу, кидаться на всех: «Ну чокак?», «Надо чо?» – ниже моего достоинства. Типа я такой дружелюбный придурок. «Подымить не желаете? Есть все сорта. Ред-топ. Джамбо. Дабл-ап. Ну как?» Люди тебя игнорируют, ты пустое место, тебя обходят и перешагивают, как собачье дерьмо на тротуаре. Но ты не останавливаешься, бегаешь за своим долларом. Поднимаешь бровки на все, что движется. Толкаешь дурь детям, уличным котам, старушкам, идущим в церковь. Причем иногда такой божий одуванчик откликается, мол, давай шмали на двадцатку. Такая, блядь, депра наваливает… А хуже всего машины с номерами других штатов, набитые белой шпаной, как клоунская таратайка. Ну чо, бро, мелом порадуешь?

– Ненавижу, когда белые зовут меня «бро», – подтвердил Армелло.

Фарик и Чарльз молча кивнули.

– Точняк. Ты для них «бро», только если им что-то нужно, – добавил Фарик.

– Так и хочется их растоптать. Почему вы именно у меня просите наркоту – я что, похож на дилера, потому что я черный?

– Борзый, но ты же и был дилером? – нахмурилась Надин.

– От этого только хуже. Выходит, я стереотип и злюсь на свою стереотипность. А когда копы накрывают точку, они обращаются с белыми как со случайными свидетелями: «Вы, ребятки, ехайте домой, вам тут не место, здесь опасно. Эти люди вас живьем съедят». Поворачивается ко мне, словно я людоед, который как раз посыпает солью ногу другого белого, что не успел убежать: «Увижу тебя тут еще раз, загремишь». А я такой жалкий, не могу даже выговорить разборчивое «да, сэр», потому что у меня в горле застрял крэк в целлофановой упаковке и я пытаюсь не проглотить его, если этого можно избежать.

Уинстон взял у Чарльза косяк, затянулся и начал говорить, не выдыхая. Слова, казалось, сочились у него из ноздрей.

– Я наркотой торговать не буду.

Инес отказывалась верить своим ушам: Борзый не хочет продавать наркотики? Неужто на него подействовали ее проповеди, что Уинстону стоит применить свой опыт выживания на улице в политической сфере? Парень перед ней отличался от мальчика, который кривился при упоминании Че, Сапаты и Ганди и говорил, что имена не революционеров, а футбольных звезд.

– Не надо, мисс Номура, почему ты на меня так смотришь? Прекрати улыбаться – я не раскаялся в прежних ошибках. Я все тот же ниггер. Я живу всегда, не зная стыда.

– Вот именно, всегда, не зная стыда, – эхом отозвалась Иоланда, хотя сама испытала облегчение, когда Уинстон отказался толкать дурь.

– Ни хера я не изменился. Все помнят, как в старших классах заходили в туалет, и там часто сидел грязный, голожопый, на все забивший хуй ниггер, который высирал огромную кучу и при этом курил сигарету? Этот ниггер был я. Я живу всегда, не зная стыда. Я все равно готов гопстопнуть чувака и через секунду бросить якорь в общественном толчке.