Пол Бейти - Черный кандидат

– Миямото Мусаси ведь самурай, так? Чувак пытается найти путь воина и все такое. Поубивал кучу придурков, а понял не больше, чем если б никого не убивал. И вот он приходит к монаху за советом. «Укажи мне путь» типа. Монах палочкой очертил на земле круг вокруг Мусаси и ушел. Мусаси такой: «Чо за хрень?»

Чарльз отдал косяк Надин.

– Да, что за хрень, Уинстон?

Игнорируя подколки, Уинстон продолжал:

– Мусаси много часов простоял внутри круга, пытаясь понять, что монах имел в виду. Наконец, его озарило; он един со Вселенной. Окружность, как время и пространство, бесконечна.

– Йоу, Борз, тебе надо б перестать курить травку. Ты с катушек съехал. Скажи наркотикам «нет».

Уинстон распростер руки, насколько хватило размаха.

– Расширь круг, чтобы его границы достигли края Вселенной. – Он свел руки, изобразив ладонями маленький кружок. – Сожми круг, он станет размером с твою душу.

Инес и Уинстон обменялись понимающими улыбками: Старший брат из агентства станет его монахом. Уинстон вылил еще рома на тушку Дер Комиссара, нечаянно пролив немного на Бендито Бониллу. Тот все еще не пришел в сознание и валялся опасно близко к огню. Уинстон отодвинул Бендито ногой в сторону и кинул бутылку обратно Инес. Прежде чем он успел зажечь вторую спичку, Чарли О’ щелчком бросил на останки пса тлеющий окурок. В воздух поднялся столб черного дыма. Раздался треск горящей шерсти и шипение опаленной шкуры.

– Злой ты человек, Борзый. С проблемами, – сказала Иоланда из-за спины Уинстона.

Она переступила через Бендито Бониллу, усадила Джорди Уинстону на плечи и присоединилась к мужу у погребального костра. Фарик тем временем наклонился к Бендито и ткнул его медленно дышащее тело костылем.

Инес, выпив еще рома, осведомилась, сколько еще Бендито будет без сознания.

– Не знаю, но он недолго лежит, минут пять, – ответил, выпрямившись, Фарик.

– Я думала, вырубить человека с одного удара тоже из разряда «манипулятивного голливудского дерьма».

– Нет, вполне реально. Если чувак здоровенный, умеет использовать кулаки, как Борзый, все, туши свет. Я видел, как после хорошего удара народ валялся по двадцать-тридцать минут. На них мочились и все такое. – Он расстегнул ширинку и подошел поближе к Бендито. – Кстати, о птичках…

Ребе Спенсер Трокмортон уговорил свой норовистый «форд мустанг» 1966 года доехать до Восточной 112-й стрит.

– Вот оно, – сказал он вслух, уменьшил звук магнитофона и наклонился над пассажирским креслом, чтобы лучше рассмотреть кирпичное здание посреди квартала.

«Оно» было синагога Тикват Исраель, последнее место молитвы евреев в Гарлеме. Шесть лет ребе не бывал в Испанском Гарлеме, и с тех пор из молельни сделали La Iglesia de Santo Augustine [19] Церковь Святого Августина ( исп .). .

Спенсер припарковал машину вторым рядом. Он стоял на тротуаре и разглядывал каменную кладку. Фасад после переделки выглядел отлично. Под крышей продолжили новый желоб и заменили водосточные трубы по обе стороны здания. Трещины под окнами второго этажа зашпаклевали. Цементная Звезда Давида над дверным проемом исчезла, ее место заняло стандартное изображение Сына Божего и двух склонившихся в молитве ангелов. К радости Спенсера, под бессчетными слоями краски на дверной раме сохранилась прибитая некогда медуза. Реставрируя здание, католики, как обычно, великолепно справились с общей картиной, не уделяя особого внимания деталям. Во время выпускного года раввинской школы Спенсер был интерном у ребе Эйба Циммермана в Гарлемской синагоге Тикват Исраель. Иудейское население Гарлема, когда-то насчитывавшее больше ста тысяч, за годы поредело. Когда Спенсер приступил к интернатуре, паства насчитывала двадцать человек, двенадцать на амбулаторном лечении, остальные были подключены к различным аппаратам жизнеобеспечения в госпитале «Маунт-Синай». Двое из тех, кто все-таки посещал службы, даже не были евреями: Оскар и Роза Альварес, пуэрториканцы, просто любили слушать соло кантора Самюэля Ливайна («Dios mío, он просто Карузо!»). Иногда, когда Ливайн затягивал «Шема! Адонаи элохейну, Адонаи эхад!», Оскар, тронутый до глубины души, подвывал «Чангу!», призывая бога совсем другого народа, йоруба. Служба, разумеется, останавливалась.

– Lo ciento! Lo ciento! Больше не буду.

Когда они в последний раз праздновали Рош ха-Шана в этой синагоге, Спенсер упросил ребе Циммермана позволить ему провозгласить приход Нового года звуком шофара, от которого задрожат стекла. Он дул диафрагмой, как наставлял ребе Циммерман, но добился лишь жалкого сипения, словно кто-то пустил газы. В тот год умерла четверть прихожан, и Спенсер чувствовал себя самым нежеланным представителем избранного народа.

Спенсер завел «мустанг», нажал на клаксон и гудел целую минуту. Достал наугад кассету из кучи под лобовым стеклом, вставил в магнитофон – это оказался альбом Логгинса и Мессины – и в который раз уточнил адрес на бумажке, приклеенной к козырьку: Уинстон Фошей, Восточная 109-я стрит, дом 291, первый этаж.

Спенсер никогда не понимал, почему СМИ уделяют так много внимания кризису черной семьи. Отец, преуспевающий владелец похоронного бюро, всегда присутствовал в его жизни, а серия охочих до денег жен с избытком обеспечила Спенсера материнским вниманием. Спенсер вырос в Палмер-хиллз, богатом черном анклаве Детройта. Детство, проведенное в достатке и заботе, подготовило его разве что к дружеской болтовне на коктейльной вечеринке да к поступлению в престижный университет. Когда его досуг не был занят уроками классического фортепиано, джазового тромбона, фигурного катания, китайской каллиграфии и разговорного суахили, Спенсер гонял по городу на подарке, сделанном ему на шестнадцатилетие, – «мустанге»-кабриолете в идеальном состоянии.

Первая трещина в семейной идиллии появилась лет двадцать назад, когда Спенсер отказался следовать традиции и поступить, подобно отцу и дедам, в Морхаус-колледж, выбрав вместо этого Теодор-колледж, небольшую неприлично дорогую школу в Новой Англии. Колледж специализировался на перековке умов богатеньких белых хорошистов. На первом же курсе Спенсер стал, по выражению отца, «заблудшим нег-ром», пристрастился к бельгийским элям, попсовому радио и атлетически сложенной рыжеволосой девушке по имени Адар Непов.

Адар и Спенсер познакомились в коридоре общежития во время ночной учебной пожарной тревоги. Двое сонных студентов-первогодков, дожидавшихся отбоя учений. Дерзкие груди Адар выглядывали из ее хлопковой ночной рубашки, как головы любопытных котят. Штаны Спенсера вздыбились, как рукавный флюгер во время урагана. Адар заправила груди в ночнушку и подмигнула глупо ухмылявшемуся Спенсеру.