Камен Калчев - Софийские рассказы

— Все ясно, — сказал я. — Спокойной ночи!

— Не все тебе ясно.

— Все!

— Спокойной ночи.

Я взял ее руку. Она была холодна как лед.

Когда я думаю о Гергане и Виолете, мне всегда вспоминается, как мы строили этот город, и я не могу избавиться от этих воспоминаний. Мы заплатили за все. Нам не на кого сердиться. Даже когда Гергана сказала мне, что Виолета пытается водить всех нас за нос, я особенно не рассердился на нее. Ведь у Герганы были добрые намерения.

Она хотела меня спасти, потому что боялась за меня…

Подойдя к дому Лачки, где я теперь жил, я осторожно открыл плотно сколоченную из дубовых досок калитку и незаметно вошел во двор. Дом и пристройка тонули в тени шелковицы. Окна были открыты, потому что Лачка любил свежий воздух, а главное — всегда слушал, кто входит и кто выходит. Только сон мог побороть это его неистребимое любопытство. Вот на это и была моя надежда, когда я бесшумно, как кошка, поднимался по бетонным ступенькам крыльца. Но не успел я сделать и нескольких шагов, как с балкончика кухни послышалось:

— Эй, кто там?

Лачка обычно спал в кухне. Он страдал бессонницей, как почти все пожилые люди, и в ночной тишине прислушивался к тому, что происходит во дворе и на улице. В последнее время его любопытство обострилось, особенно в отношении меня. Виолета, разнося книги по кварталу, как-то между прочим сказала ему, что была когда-то моей женой. После этого Лачка немного изменился, стал задумчивым. И вот сейчас он, как всегда, проводил на кухне бессонную ночь. Ему все было ясно. Не осталось никаких колебаний и сомнений: я развратник, Виолета распутница. Мир делится на богатых и бедных, на мошенников и ангелов. Сам он — среди ангелов. Он вертится без сна на постели, оплакивая свою прошлую жизнь, когда он получал чаевые в ресторане «Болгария». Сердце его обливается кровью. А черные силы живут в достатке и неге — директора, начальники, разного рода общественные руководители… А ведь в те годы он, только пожелай, мог и третий этаж надстроить! А сейчас вот вынужден вертеться в кухне и считать стотинки, которые подбрасывают ему случайные жильцы.

Думая об этом, Лачка тяжело вздыхал.

— Поэт? Что это еще за поэт? — спросил он меня однажды, когда мы сидели с ним. — И почему вы его превозносите, если он покончил жизнь самоубийством?

Я почесал в затылке и ответил глубокомысленно:

— Сложное это дело, Лачка… Серьезное…

— А как он?.. Отравился или повесился?

— Отравился, — ответил я. — Яд — это самое эффективное средство!

— Где же он его купил? Он что, свободно продается? Или из-под полы?

— Можно купить…

— А я и не знал… Что, мышьяк, что ли?

— Мышьяк… А может, люминал, цианистый калий или еще что…

— Нет, эти штуки продаются из-под полы, иначе быть не может… И насколько я знаю, стоят недешево… Это яд! — Он задумался. — Хотя для него деньги не имели никакого значения. Раз решил умереть, то не пожалеет денег. Что значат деньги для самоубийцы? Заплатит, сколько затребуют. Правда же?.. А где они живут, эти поэты, а?

— Какие поэты?

— Вообще поэты?

— В большинстве своем в Софии. Там у них квартиры.

— Да, все в Софии… А здесь что, их нету? Как нету? И почему? Должны быть.

— Думаю, что есть.

— Да? А где, например? Ты их видел? И как они выглядят?

— Лохматые. И пьют.

— Что пьют?

— Коньяк.

— Так я и предполагал, — вздохнул он и снова задумался. — Мышьяком быстро… Несколько минут — и конец! Да, какие деньги люди имеют, а мы за каждую стотинку спину гнем… Что, не так?

Лачка попросил меня достать ему какое-нибудь грустное стихотворение. Я пообещал, и мы расстались. На следующий день я принес ему стихотворение. Он согнул листок и положил его в задний карман брюк, в котором обычно носил бумажник.

— Интересно, сколько же они получают за свои стихи? — спросил он.

Я ответил, что им платят за каждую строчку. Он так и подскочил от удивления:

— Значит, деньги у них есть? Есть у них деньги?

— Конечно! Разве без денег они могут покупать яд на черном рынке?..

Может, нынешней бессонной ночью он опять думал о поэтах-самоубийцах, не знаю…

— Это ты, Масларский? — послышался его вопрос.

— Я, Лачка. Чего тебе? Почему не спишь?

— Разбудил меня какой-то мопед, а теперь вот не могу заснуть.

— Какой мопед?

— Да ну их, бабьи истории…

Он выглянул из окошка и вздохнул, словно ему было противно вспоминать обо всем, что было связано с мопедом.

— Опасные люди эти женщины, ей-богу!

— Почему, Лачка? — спросил я, садясь на бетонную ступеньку.

— Не знаю, рассказывать тебе или не надо… Боюсь, неприятно тебе будет, если скажу правду.

— А почему неприятно? Какое отношение ко мне имеет этот мопед, из-за которого ты проснулся?

В полумраке блестели его металлические зубы. Он улыбался.

— Драли друг дружке волосы! Весь квартал переполошили. Ужас! Сколько живу, никогда не видел, как дерутся бабы… Слушай, они же глаза друг другу выцарапали… Не женщины, а дикие кошки… Понимаешь?.. И было бы из-за кого! Так, прошу прощения, сопляк какой-то.

Мне все стало ясно. Противно было слушать это, но я не ушел… А ведь предсказания Герганы сбылись… Однако я не мог и предположить, даже в минуты моего самого мрачного настроения, что случится такое… Я приподнялся, намереваясь уйти, но он продолжал опутывать меня грязными веревками сплетен.

— Бухгалтерша оказалась ловкачка!.. Наша веселуша попробовала ее схватить за волосы, а та как даст ей ногой… Ох, брат, живот надорвешь над этой историей, хотя и не для пересказа она!..

— Хорошо, а что же люди не вмешались, не растащили их?

— Кому надо вмешиваться? Людям лишь бы повеселиться!

— А ты!

— Ну да! Чтобы они мне глаза выцарапали?

— А потом?

— Появился откуда-то этот сопляк с мопедом, схватил бухгалтершу за руку и оттащил в сторону. Потом вскочил на свой мопед и запылил куда-то… А веселуша… Что делала веселуша?.. Она кинулась прочь, вся в крови… Платье разорвано… Убежала подальше от людских глаз!

Слова Лачки оглушили меня. Было горько и обидно за Виолету, но самым неприятным оказалось то, что говорил он об этом с каким-то наслаждением. Видно, из-за того и не спал целую ночь, что увидел дерущихся женщин. Я хотел уйти, но он закричал мне вслед, чтобы я не уходил, есть еще о чем поговорить. Я ответил, что устал и у меня нет времени для разговоров, а он, вовсе не слушая меня, снова начал жаловаться на бессонницу. Меня так и подмывало стукнуть его, но я сдержался, потому что рука у меня, как известно, тяжелая.

— И мы были молодыми, — бормотал он. — И мы позволяли себе вольности. Но таких штук не выкидывали… Правда же? Когда-то из-за меня ссорились две женщины, но до драки дело не доходило… Похоже, что этот юнец мастер по части любви. Я его раньше не встречал, только сегодня увидал, но думаю, что мастер… Ты знаешь его?