Камен Калчев - Софийские рассказы

— Тебе не нравится? Я его сама придумала! Очень красивое имя! Всем оно нравится!

— Правильно.

— Что значит «правильно»? Не люблю этого слова. Оно напоминает мне 1951 год! Сейчас как-то лучше идут дела и без этого «правильно». Даже дети рождаются легче.

— Ты ее зарегистрировала?

— Конечно. Свидетельств о рождении в нашем городе хватит для всех. Ведь мы должны стать десятимиллионным народом!

Она засмеялась, и я понял, что для нее не все прошло бесследно, что ветер еще не разогнал туман, загнездившийся в ее сердце. Чрезмерная радость и чрезмерные восторги ее шли не от хорошего. Нервное потрясение и боязнь людей у Виолеты еще не прошли. Лицо ее, особенно около глаз, было покрыто сеточкой морщин. Радость, как бы она ни была мала, дается нелегко. По крайней мере так мне казалось, когда я видел, как гаснет улыбка Виолеты на ее накрашенных губах, окруженных морщинками. Она постарела, несмотря на ее старания выглядеть молодой и жизнерадостной.

Говорили мы долго. Она простила мне мои прегрешения и посоветовала не заниматься больше защитой без ее согласия. Я ей пообещал это. Потом встал и проводил Виолету до калитки.

— И все же, — сказал я ей на прощание, — мы должны помогать друг другу…

Она мне ничего не ответила.

Я вернулся к себе в палату и долго думал о ней и о ребенке. Медсестра сделала мне выговор, что я слишком долго разговаривал на улице. Заставила меня лечь в кровать до обеда и принесла термометр. Ей показалось, что у меня поднялась температура. И она оказалась права. Я сам себе удивился. Надо же, какой я чувствительный! Всю жизнь меня обвиняли в грубости и черствости. И вот сейчас я нагнал себе температуру в результате обыкновенного разговора. Почему?

Пытаясь разобраться во всем, я и не заметил, как запутался окончательно. Решил не делиться ни с кем своими мыслями, пока полностью не окрепну и не встану на ноги.

Прошло какое-то время, и я снова оказался в ведомственной гостинице. Вы, возможно, помните винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж. Знаете, наверное, и о подвале, откуда несло брынзой, так как там всегда стояли две бочки, которые торговая организация использовала в качестве тары. Гостиницу отремонтировали. И следа не осталось от ржавых ведер. Не было больше наглухо запертых дверей душа. Сейчас все было по-другому.

И я стал теперь каким-то другим. Радость поселилась в моем сердце. У меня не было больше оснований видеть мир в черном свете. Даже когда я прощался с Лачкой, потому что не мог больше жить в его опостылевшем мне доме, я сохранил веру в эту радость. Она создана для нас, и мы должны ее заботливо пестовать, как бы трудно нам ни было. Может быть, такое настроение жило во мне, потому что я все еще надеялся встретить Виолету и предложить ей стать отцом ее ребенка. Девочка должна иметь отца. Без отца ей нельзя.

Прежде всего я посоветовался с Векиловым. Он немедленно одобрил мое решение:

— Твои намерения гуманны, достойны людей будущего общества.

Потом я поинтересовался, что об этом думал и бай Драго, седины которого я всегда уважал.

— Я давно думал об этом, но не посмел тебе предложить, — сказал он мне. — И Злата того же мнения по этому вопросу…

После этого я встретился с Иванчевым. Он поднял обе руки в знак одобрения и пригласил меня выпить по такому случаю. Я не стал ему отказывать. Он по-доброму отнесся ко мне, и разговор у нас состоялся сердечный.

Спросил я совета и у мужа Герганы — Иванчо Бояджиева. Он просто удивился, как же я до сих пор не сделал этого.

— Надо действовать напрямую, — сказал он, — а не закулисно. Ведь ребенок-то твой, что тут думать.

Я сконфузился. Хотел ему объяснить, что ребенок не мой, а потом передумал. Не все ли ему равно? Ведь он-то ни в чем меня не обвиняет.

Оставалась еще Гергана. Я долго колебался, идти к ней или не идти. В конце концов так и не решился.

Мне надо было сделать последний, решительный шаг, как это делают добрые герои в хороших романах. И я сделал его.

Надел все новое — белый костюм, белую рубашку с отложным воротничком. Выбрился до посинения, лицо так и засветилось, и даже показалось мне, что стал я красивее. Смочил волосы одеколоном, ведь Виолета всегда любила приятный аромат. Волосы у меня, как и прежде, были красивые, хотя и вкрапилось в них кое-где серебро. Зубы, правда, лучше не стали. Но я старался не улыбаться. К тому же не было причин для смеха. Серьезное, задумчивое выражение лица больше шло мне, хотя и казалось моим собеседникам порой вызывающим. Они мне всегда говорили, что у меня вызывающее молчание. Но Виолете все мои недостатки были известны.

Спускаясь по лестнице, я думал, как начну с ней разговор. С Виолетой мы договорились встретиться в скверике напротив гостиницы. Она придет туда с малышкой.

Я решил начать просто и обыкновенно, как полагается людям в моем возрасте. Мы много пережили, поэтому нам нужно быть сдержанными, серьезными, деловыми.

Спускаясь по лестнице, я встретил нового директора. Он учтиво поздоровался со мной. Мы еще не познакомились с ним поближе, но со мной он был очень любезен, так как ему сказали, что я честный человек.

На улице светило яркое солнце. Женщины, как всегда в воскресные дни, хлопотали по хозяйству. Мужчины занимались своими делами.

Я торжественно шел в направлении нашего сквера, и люди смотрели на мой белый костюм. Мне казалось, что я свечусь, как зажженная электрическая лампочка, распространяя сияние. Даже тени от меня почти не было видно.

Под березами я увидел детскую коляску и Виолету. Сердце мое забилось от волнения. Это Виолета! И ребенок, которого она родила и который должен быть моим ребенком!

Перейдя улицу, я вошел в сквер, полный детей. Но для меня существовали только два человека — Виолета и ее малышка. Виолета увидела меня издали, замахала рукой, не отрывая взгляда от коляски. Я подошел к ней и поздоровался за руку. Ребенок спал, освещенный солнцем. Виолета сказала, что девочке надо накапливать энергию.

Мы сели на скамейку в самом отдаленном углу сквера. Коляска стояла на солнце, а мы с Виолетой спрятались в тень. Я вытер носовым платком вспотевший лоб.

— Могу ли я задать тебе один вопрос, Виолета?

Она кивнула.

Я вытер шею, потом положил носовой платок в карман своих белых брюк и сказал:

— Вопрос деликатный. Тем не менее я должен тебе его задать. Как ты считаешь, не собраться ли нам?

Она не сразу поняла, что значит «собраться», а когда поняла, вздрогнула от неожиданности и долго не отрывала от меня взгляда. Я сидел будто замороженный, положив обе руки на колени, не смея пошевелиться. Ее ответ я предвидел.

— Это исключается!

— Но почему?

Она встала, по-прежнему не сводя с меня взгляда. Я никогда не любил этого ее взгляда. С его помощью она и прежде пыталась продемонстрировать мне свое превосходство. Но сейчас я должен был терпеть.