Камен Калчев - Софийские рассказы

Шел я по Экзарха Иосифа в наш полуподвал и чувствовал в душе легкость. Казалось, ноги мои едва касаются земли, хотя вальтер ощутимым грузом давил мне на крестец и болтался взад-вперед, оттягивая вниз мой кожаный ремень. Я еще не успел привыкнуть к нему, да и, честно признаться, было мне как-то неудобно идти вооруженным по улице, потому что встречные озадаченно посматривали на мой пояс и, как мне казалось, что-то хотели сказать мне. А один все же не выдержал и крикнул:

— Эй, друг! У тебя что-то там под пиджаком болтается. Смотри не потеряй!

— Не твоего ума дело, — отрезал я, продолжая свой путь, но потом разозлился сам на себя: почему я его не остановил, растяпа, и не потребовал паспорта? Всегда в таких случаях нужные решения приходят мне на ум с опозданием. Поэтому я продолжал с вызывающим видом идти по улице, пристально глядя на людей в надежде, что еще кто-нибудь из них вздумает пошутить относительно моего оружия, но встречные отводили взгляд в сторону и уступали дорогу, чтобы случайно меня не задеть. Вальтер продолжал болтаться у меня на ремне, больно ударяя по моим выпирающим костям.

Домой я добрался почти как с поля боя — опьяненный славой и слегка поглупевший. Жена только что вернулась с рынка и торопилась приготовить обед. На столике в кухне лежал виноград и кусок мяса, который она резала длинным острым ножом. Нож этот всегда пугал меня, когда она брала его в руки. Но сейчас я был смелым, вошел в кухню, выражая некоторое пренебрежение своим видом, и спросил немного вызывающе, почему обед еще не готов, неужели в этом полуподвальчике с одной комнатой так много дел, что за столько времени трудно что-нибудь сварить. Жену мое замечание задело. Она бросила резать мясо, пристально посмотрела на меня и сказала:

— Нахал!

Я подумал, что она заметила мой вальтер, оттягивавший мне ремень, и ответил с гордостью:

— Каждому — по его заслугам!

— А вот бакалейщик сказал, что больше не даст ничего в долг!

— Да-а?! — Я резко повернулся к ней, но она по-прежнему не замечала моего пистолета. — Ничего, даст! — заверил я. — Он у меня попляшет. Мы этой буржуазии еще не предъявили все свои счета…

Я отвернулся и наклонился над краном, будто попить воды, но жена продолжала заниматься мясом и пистолета по-прежнему не замечала.

— Ты ведь голоден? Почему же пьешь воду?

— Это мое дело, — сказал я, стоя над краном и поддерживая одной рукой вальтер, чтобы не мешал.

Жена продолжала бурчать, а я все пил и пил воду. И тут в кухню влетел, как всегда еле переводя дух, наш десятилетний сын Иван, наигравшийся и голодный. Он увидел мой пистолет еще с порога.

— Папочка! — заорал он и кинулся ко мне.

— Иванчо, — строго сказал я, — не будь сумасшедшим! — и схватил его за руки.

— Я хочу посмотреть! Покажи мне его!..

В это время жена повернулась к нам и посмотрела на нас сонными глазами:

— Чего это вы с ума посходили?

— Мамочка, мамочка, у папы пистолет!

Жена уронила нож и с ужасом уставилась на меня:

— Ты с ума сошел, Драган! Откуда он у тебя?

Я чуть отодвинулся в сторону, оперся о стену, чтобы загородить пистолет от рук Ивана, и сказал медленно, но твердо и ясно:

— Мне его дали в организации.

— В какой организации?

— Товарищ Мичев…

— Ты с ума сошел, Драган! — повторила жена и снова взяла в руки нож.

Я стоял выпрямившись у стены, а Иван продолжал вертеться передо мной, тянуть руки к пистолету и хныкать. Как у каждого мальчишки, у него была страсть к оружию, поэтому я и стоял сейчас выпрямившись у стены и боялся, как бы не случилось какого несчастья. Мне приходилось слышать, что оружие стреляет раз в год даже незаряженное, а долго ли до беды, если оно заряжено, как сейчас мой вальтер?

— Слушай, Иван, — сказал я наконец, — а ну-ка отойди маленько в сторону! Оружие — это тебе не шутка. Отойди, отойди, милый! Отойди в сторонку.

— Нет, ты мне его покажи! — упорствовал сын.

— Нельзя, сынок, нельзя… Иван! — закричал я в отчаянии. — Отойди к двери! Еще дальше! К двери! Вот и стой там! Не шевелись!

Делать было нечего. Я снял куртку, расстегнул ремень, снял пистолет вместе с кобурой. Взял в руки холодную сталь, показал издали сыну, сверкавшему глазенками в порыве радости. «Кончилась твоя спокойная жизнь, Драган!» — подумал я, убрал пистолет в кобуру, нанизал ее на ремень и начал снова прилаживать его, застегивать на поясе. В это время Иван опять подскочил ко мне, на этот раз с намерением непременно потрогать пистолет, хотя бы и через кожаный чехол. Я сказал ему строго, что это уже слишком, и попросил жену призвать сына к порядку.

— Меня это не касается, — ответила она. — Ваше дело!

— Как это так? — возразил я. — Ведь он может застрелиться!

— Об этом надо было думать раньше, — сказала жена, вытирая нож и даже не взглянув на меня. Потом, помолчав, добавила: — Может быть, тебя хоть по службе повысят?

— Не исключено, — ответил я, — но ты скажи ребенку, чтоб утихомирился!

— В милицию тебя переведут, что ли?

— Может быть, и туда, — ответил я. — Вопрос доверия!

— Я слышала, что милиционерам хорошие пайки дают.

— Конечно.

Жена повеселела. Вспомнила даже одного полицейского с соседней улицы, о котором говорили, будто он просто завалил свой дом всякой одеждой и продуктами за счет специального пайка, а жена его будто бы ходила одетая как кукла. Я попросил ее не сравнивать милицию с полицией, потому что это две большие разницы, но она стояла на своем, не переставала подбивать меня на недозволенные поступки. В конце концов разговор наш закончился тем, что мы мирно пообедали и каждый тихонько продолжал свое дело, исполненный больших надежд на лучшую жизнь.

Но лучшая жизнь не давалась легко. Правда, ничтожный, до сих пор никем не замечаемый в квартале почтальон стал вдруг почитаемым и уважаемым гражданином. Да, мне теперь говорили «товарищ Мицков» вместо «Драган» и здоровались со мной наклоном головы, еще издали снимая шапку. Все это меня радовало и приободряло. Я ходил теперь по нашей улице Экзарха Иосифа совершенно независимый, перепоясанный ремнем с вальтером, и в кожаной сумке разносил из дома в дом письма, глядя на людей строго и испытующе.

Правда, врагов я не обнаружил, но многих наставил своими советами и пожеланиями на путь истинный. Одних предупреждал, чтобы они были внимательными и не играли с огнем. Другим строго выговаривал. А бакалейщикам, которые еще не были экспроприированы, сказал, чтоб не обвешивали народ, не копили капитал и не зарывались, как это в свое время произошло с небезызвестным господином Табашки. Сначала они смотрели на меня с некоторым пренебрежением, но мало-помалу начали прислушиваться к моим советам, задавая мне порой вопросы на ту или иную тему. А один, скрытый фашист, пришел прямо ко мне домой, бухнулся в ноги, начал плакать и говорить о чем-то, чего я сразу не понял. В конце концов мне стало ясно, что его обвиняют в спекуляции. Он попытался даже сунуть мне какую-то ассигнацию, но я отстранил его руку и сказал ему, чтобы он не вздумал повторить со мной нечто подобное. Он долго извинялся и ушел, а потом кланялся всякий раз, когда встречал меня на улице или в другом месте, где было много людей. Я рассказал об этом случае жене и почувствовал — она недовольна тем, что я не взял ассигнацию. Но я решил быть неподкупным.