Камен Калчев - Софийские рассказы

— Это исключается, — повторила она. — Лучше будет, если мы останемся друзьями, чем снова начинать жить вместе. И для меня, и для тебя, и для нее будет лучше. Понимаешь?

— Но я же именно из-за нее и хочу, чтобы мы собрались! Она же должна в конце концов иметь отца, семью…

— Нет, нет и нет! Какой смысл нам снова начинать совместную жизнь? Что будет потом? Изменится ли что-нибудь? Люди настолько добры, что терпят такую грешницу, как я…

Я слушал и не знал, что еще сказать, чтобы разубедить ее. Она всегда была категоричной в своих решениях, твердой и чувствовала себя как в крепости. Я же хотел, чтобы ее радость стала моей, а жизнь наша — лучше и справедливее.

— Мы прошли через большие испытания, — продолжала она, сев снова рядом со мной, — муки кончились. И надо смотреть вперед.

— Ты права.

— Не надо… Пожалуйста.

Она положила руку на мое колено, погладила меня нежно и продолжала умоляюще, словно извиняясь за нанесенную мне обиду:

— Не сердись на меня. Так и тебе будет лучше. И ребенку…

Я не знал, что ей ответить, но чувствовал себя обиженным. Она оставалась прежней фантазеркой, но фантазеркой разумной. Ее практичность снова возвратила меня на землю и напомнила мне о прошлом, о котором я забыл начисто. Мои порывы благотворительности разбились вдребезги, и от них ничего не осталось. И это было все.

Мы встали и пошли по скверу. Я не слышал своих шагов, не понимал, куда иду. Это были аллеи нового парка, разбитого в городе, где когда-то мы проложили первую траншею в поросшем бурьяном голом поле. Сейчас здесь не осталось терна и чертополоха. В городе высились новые корпуса и жилые дома. И мы тоже стали другими. И Виолета. И медицинская сестра. И вахтерша, которая отдавала мне честь, когда я выезжал на «зиле» через главные ворота завода…

О прошлом я не думал. Все мы были устремлены в будущее — и дети, и взрослые… И солнце, встающее каждое утро над нашим городом, тоже смотрело в будущее…

Перевод В. Н. Гребенникова.

На нашей улице Экзарха Иосифа раздавали пистолеты и пропуска для хождения в любое время суток. Мне сказали, чтобы я поторопился, пока все не разобрали, прибавив при этом, что революция продолжается…

Раньше наша улица просто кишела людьми: пьяные возницы с пустыми двуколками, туберкулезные портные, сапожники в кожаных передниках, старьевщики… и, конечно, гимназисты и студенты, столовавшиеся в харчевне «Граово». Вся эта публика жила на чердаках и в полуподвалах, шумела и голодала, окруженная недовольными хозяевами, конными блюстителями порядка, проститутками и новоявленными богатеями, как говорится, продуктом военного времени. Недоставало только почтальонов. Нас было всего двое в почтовом отделении, потом одного мобилизовали и отправили куда-то в Македонию. Остался только я среди всей этой неразберихи. И вдруг после победы революции на меня обратили внимание.

— Слушай, брат, — сказали мне, — революция в опасности, надо ее защищать! А ты у нас классово сознательный человек.

Вначале я как-то не обратил особого внимания на эти слова, но от частых повторений их и, может быть, от всеобщего энтузиазма, который охватил нашу улицу, я постепенно почувствовал, что и меня захлестнула и понесла волна классовой ярости. Одним словом, я понял, что у меня на боку рядом с моей кожаной сумкой должен висеть и пистолет, который мне предлагали.

Склад оружия располагался в квартире экспортера Табашки, удравшего с гитлеровцами и не сказавшего, как говорится, последнего прости своим соседям по кварталу. В комнатах его осталась всякая мелочь: банки с вареньем, дамские туфли, новехонькие костюмы. Все это сразу же роздали населению. Освободили квартиру и заполнили ее оружием, поставив перед дверью для охраны порядка парня с красной повязкой на рукаве.

С каждым днем народу в доме становилось все больше, приходилось с трудом пробираться по бетонной лестнице, чтобы попасть в квартиру, где у дверей стоял парень с красной повязкой. Я, в форменной фуражке и с кожаной сумкой через плечо, запасшись терпением, встал на лестнице. Мне долго пришлось ждать своей очереди. Спустя какое-то время в дверях показался товарищ Мичев, бывший политзаключенный, а сейчас интендант склада в квартире экспортера Табашки. Этот Мичев тут же узнал меня и позвал:

— Эй, письмоносец! А ну-ка подойди чуть ближе… Дайте ему дорогу, товарищи! Государственные служащие имеют преимущество…

— Да как-то неудобно, — промямлил я.

— Давай, давай, — поторопил Мичев и снова попросил стоявших впереди освободить для меня проход.

Я с трудом протиснулся к двери и вошел в прихожую немного испуганный и смущенный.

— Ну говори, что тебе дать, автомат или карабин?

— Что-нибудь полегче, товарищ Мичев, — ответил я.

— Может, ручной пулемет? — улыбнулся товарищ Мичев и повел меня к пистолетам, наваленным горкой на двуспальной кровати, где в свое время, наверное, спал экспортер Табашки с госпожой Табашки.

— Ты, я вижу, не очень-то разбираешься в этих делах, — продолжал Мичев, — но надо действовать, брат… В армии служил?

— Нет, был только в трудовых войсках, — пробормотал я.

— Оружием пользовался?

— Частично…

— Научишься. Все мы когда-то неумехами были… Возьми вон тот вальтер и носи его без колебаний! Буржуазия не дремлет, брат. Табашки опять может вернуться… Понял?

Он сунул мне в руки кусок вороненой стали и указал на стол, где были набросаны кожаные кобуры — все, как одна, новехонькие, в первозданном виде, привезенные прямо с немецких складов, пахнущие свежей кожей и подметками.

Я выбрал одну из них, положил в нее пистолет и подпоясался ремнем. После этого мне дали документ, подписанный товарищем Мичевым, с печатью, в котором говорилось, что я, такой-то, имею право носить оружие и передвигаться в любом направлении, куда потребуется или куда я пожелаю, в любое время суток, с утра до вечера, а также ночью. Только я прочел «в любом направлении» и «в любое время суток», как сразу почувствовал, что в душе моей появляются и растут мои преступные наклонности. С этим вальтером, значит, я могу делать все, что мне захочется, в любое время суток! Такие права давались мне первый раз в моей жизни, и я подумал: «Будь что будет, Драган. Пусть лучше враги переживают!» И поспешил домой, чтобы похвастаться перед женой, которая перестала в последнее время меня уважать, то ли потому, что надоедать я ей стал, то ли потому, что у нас все время не хватало денег. Жена моя была ленивым, медлительным, сонным, но исключительно амбициозным, порой ненавидевшим меня существом. У нее никак не укладывалось в голове, что всю свою жизнь теперь она должна провести с почтальоном, каковым я был, причем ниже ее ростом, худосочным и не особенно красивым, одетым в одну и ту же форму и с маленькой зарплатой. Эту неприязнь ко мне она успела привить и нашему десятилетнему сыну Ивану, который всегда за моей спиной показывал мне язык, как только я пытался надрать ему уши. Да, авторитет мой в семье был подорван, и сейчас я торопился домой, чтобы его восстановить. А восстановлю я его в семье — восстановится он и в квартале, где надо мной тоже подшучивали, как будто я был подручным бакалейщика, и не особенно уважали.