Маргарита Зверева - Солнце внутри

Зависла очередная пауза.

– Ну, и? – не выдержал я. – Это звучит, конечно, прекрасно, но… Но каким боком это касается нас и нашей жизни?

– Адам, ты начинаешь хамить, – предупредил меня Барон.

– Простите, – поднял я руки. – И все же?

Барон поморщился, явно пребывая в душевных терзаниях, украдкой посмотрел по сторонам и придвинул стул поближе к столу.

– Тебе кажется, что я говорю сейчас о каких-то фантастических вещах, – сказал он тихо. – Будущее, наука… Но поверь мне… И это, кстати, никакой не секрет, а совершенно общедоступная информация. Просто обычные люди еще абсолютно к ней не готовы… В общем, существует метод под названием крионика…

– Крионика? – удивленно перебил я его с плохо скрытой досадой. – Так я знаю о ней! Это же заморозка трупов…

– Адам, будь добр, не ори, – процедил Барон со страшными глазами.

– Простите, – потупил я взгляд. – Просто я думал, что вы расскажете мне сейчас что-то такое…

– А чем тебе крионика не «что-то такое»?

– Ну, не знаю, просто как-то ни о чем, кажется…

– Просто как-то ни о чем , – сложил Барон губы в гармошку. – Великолепный аргумент, Адам! Я желаю тебе блистательной научной карьеры!

– Так я и не хочу идти в науку, – начал я, но мотнул головой и снова быстро переключился на главную тему. – Хорошо, простите. Просто до сих пор я воспринимал это дело как чистое мошенничество. Ну как можно превратить котлету снова в корову?

– Ну, не надо совсем уж передергивать! – насупился Барон.

– Ладно, как можно превратить бифштекс снова в корову? – согласился я.

– Кажется, я начинаю понимать, почему родители лупят детей, – скрестил Барон руки на груди.

Я отметил, что его широкие золотые кольца красиво смотрелись на фоне клетчатого костюма.

– Знаешь, я не хочу сейчас спорить с тобой о медицинских вопросах, в которых ни ты, ни я толком не разбираемся, – сказал он. – Но давай сойдемся хотя бы на том, что если современная медицина не может превратить бифштекс в корову… Если тебе угодно рассматривать свое тело как бифштекс… То пожалуйста. Но это не значит, что медицина будущего окажется бессильна. Ты знаешь, как быстро развивается наука? Экспоненциальными прыжками! Один очень уважаемый кембриджский ученый как-то говорил мне, что между первым человеком, который доживет до ста пятидесяти лет, и первым, который доживет до тысячи, будет всего где-то десять лет разницы. Десять! Вот как развивается наука, Адам!

Мысль о том, что жизнь длиною больше, чем сто лет, максимум сто тридцать, вообще возможна и даже ожидаема, встала передо мной громадным черным чучелом и заслонила все остальные напрашивающиеся вопросы. Взгляд мой, должно быть, стал таким же стеклянным, как у валяющейся в холодильнике рыбы, потому как очнулся я оттого, что Барон щелкал пальцами перед моим носом.

– Куда тебя унесло?

– Про… простите, – откашлялся я и расправил плечи.

– Ты думаешь, что я впал в старческий маразм? – покосился Барон на меня из-под бровей.

– Да нет, – ответил я, сам не понимая, правда это или нет.

Вообще-то подобные разговоры обычно отталкивали меня, так как на них вдохновляли сомнительные передачи на еще более сомнительных каналах. С другой стороны, от кого-кого, а от Барона старческого маразма я пока точно не ожидал.

– Просто для меня это довольно новые и неожиданные идеи, – сказал я извиняющимся тоном.

– Ну… – дернул Барон подбородком. – Раз я и так приучил тебя к постоянной рефлексии, как ты говоришь, то к новым идеям тебе не привыкать. И идея о практически вечной жизни должна сама по себе быть не противной, n’est-ce pas? [16]

– Вечной? – насторожился я. – Мне казалось, что речь шла о тысяче годов. Это много, но все же не вечность.

– Ты меня вообще слушаешь? Медицина будет развиваться все дальше и дальше. И неужели ты думаешь, что ученые в какой-то момент сложат руки и скажут: «Все, до тысячи дотянули, а теперь достаточно»? Конечно же, нет!

Я заметил, что пространство вокруг меня становится каким-то далеким и ватным. Вспомнилось ощущение, знакомое мне из Парижа. Мог же Барон зачаровать меня так, что слова его становились более реальными, чем сама действительность.

– Ладно, – потер я переносицу с закрытыми глазами. – Ладно, оставим даже предположения о несчастных случаях и допустим, что когда-нибудь безграничная жизнь действительно станет возможной. Вы хотите сказать, что серьезно хотите жить вечно?

Барон открыл рот, но осекся. Не потому, что засомневался в ответе, как я понял, а потому, что засомневался в моей адекватной реакции.

– Жить вечно на этом шаре из грязи и воды? – добавил я, смотря ему пристально в глаза. – Что же изменится?

– Изменится уровень риска и страха, – отозвался Барон.

– Да и что такое вечность? – бросил я в него еще одним вопросом, толком и не осмыслив ответ. – Для меня это какое-то совершенно абстрактное понятие, честно говоря. Что-то мифологическое.

– Ты просто не можешь себе такого представить, понятное дело. Нам трудно представить себе то, что мы не можем испытать или хотя бы сопоставить с имеющимся опытом. Не знаю, понравится ли тебе такой образ, но представь себе гору. В этой горе час высоты, час широты, час глубины. Через каждые сто лет прилетает птица, царапает гору своим клювом и уносит с собой частичку горы. Когда птица уничтожит всю гору, тогда пройдет первая секунда вечности.

Мне такой образ не только не понравился, он мгновенно навел на меня какой-то кромешный ужас.

– Это, конечно, очень красиво и поэтично, но нет. Это же кошмар какой-то! – признался я.

Барон возвел глаза к потолку и поднес к губам бокал.

– Жалобы прошу направлять к братьям Гримм, это они придумали, – сказал он, перед тем как отпить.

– Но это же ад какой-то! – всполошился я. – Да простят меня братья Гримм… Такой вечность может быть в аду, это пожалуйста…

– Братья Гримм будут рады твоему позволению, – съязвил Барон и щелкнул официантке.

Я вздрогнул от испуга и засуетился.

– Нет, ну скажите, это то, чего вы хотите? – взмолился я.

Барон уронил кулак на задребезжавший стол и наклонился ко мне.

– Я хочу гарантий, – проговорил он тихо, подчеркивая каждое слово. – Я – человек уверенности и гарантий, Адам. И когда я получу эти гарантии… Тогда я… Нет, тогда ты, например, можешь влюбляться в Таню хоть по десять раз в день и утопать в сентиментальности.

Я не ожидал возвращения Тани в нашу беседу и смутился, но вспомнил, что мне надо было торопиться, если я не хотел остаться в полной растерянности.

– Но… Но почему этого нельзя делать сейчас? Чего такого страшного-то? – спросил я плаксиво, ненавидя себя за такую детскую манеру.

– Почему? – прорычал Барон и покраснел пуще прежнего. – Почему?! А почему ты не выпиваешь бутылку водки, не садишься непристегнутым за руль и не несешься с выключенными фарами по ночному серпантину? Почему, скажи?