Маргарита Зверева - Солнце внутри

– Ну… – протянул я. – Это все-таки не совсем равноправное сравнение. Все же от разбитого сердца не умирают.

Барон закинул голову и громко рассмеялся. Соседи уже не обращали на нас никакого внимания.

– От разбитых сердец помирают только так, Адам! – щелкнул он пальцами, успокоившись. – Как мухи!

– Но… – начал я и был прерван официанткой, принесшей счет.

Я затих и отвел глаза в сторону, пока Барон расплачивался. Внезапно прохлада помещения пронзила меня до самых костей, и я поежился. Беспечные разговоры вокруг нас вызвали у меня тошноту и ощущение, что окружающий мир меня не касается, накрыло плотным колпаком без кислорода. Сердце застучало в грудную клетку, и я громко втянул воздух через узкую трубочку в горле. Официантка как раз чирикала свои любезные прощания и отчаливала за следующим урожаем чаевых, а Барон поднялся и надевал пальто.

– Ладно, Адам, – сказал он. – Я не хотел тебя грузить сейчас этой темой. «Грузить…» Так же у вас говорят?

Я посмотрел на него своим рыбьим взглядом и не ответил.

– Адам, не пугай меня, – наклонился он ко мне и по-отцовски потрепал за плечо. – Твоя голова справлялась и с более сложными задачами. Справится и с этой. Скажи, чем я могу тебя порадовать?

– Рембрандтом, – просипел я, сам дивясь пожеланию, самостоятельно спрыгнувшему с моего языка. – Не хотел стоять сегодня в очереди и не попал в музей…

Барон отпрянул и умиленно сложил руки у груди.

– «Вот теперь тебя люблю я, вот теперь тебя хвалю я!» – пропел он. – Наконец узнаю тебя, Адам. И дивлюсь играм мироздания. Ты не поверишь, но именно к Рембрандту я и собирался тебя сейчас везти! Бывают же случайности!

– В Рейксмузеум? – удивился я еще больше. – Но, боюсь, в такое время он уже…

– Нет, не в Рейксмузеум, – не дал договорить мне Барон. – Лучше!

– Куда же? – прошептал я, смотря на него сверху вниз.

– К директору Рейксмузеума! – расправил Барон руки, и губы его растянул восторженный оскал. – К тому, кто каждый день держит время в своих руках!

До усадьбы нас довез тот же черный «Роллс-Ройс», в котором я уже катался семь лет тому назад по Парижу. Даже водитель был тот же самый, только с еще более потолстевшей складкой на лысом затылке, и он все так же не обращал на мое существование никакого внимания. Вынырнув из плотно застроенного центра, мы помчались по темным дорогам богатого жилого района. Виллы поглядывали на нас через высокие ограды, а фонари рисовали световые зигзаги на нашем пути. Мы все молчали, и я с каким-то невиданным удовольствием скользил глазами по пролетающим мимо нас картинам внешнего мира. «Стоит поставить перед глазами человека стекло, как все за этим стеклом превращается в киноленту, – подумал я. – Как через камеру. Наверное, мне стоит попробовать носить очки».

Наконец наш корабль остановился перед высокими воротами, через которые виднелись огни, освещающие дорожку. Дорожка вела к весьма большому строению. На одной из колонн я заметил камеру, и тут же ворота издали тяжелый скрип, встрепенулись и медленно открылись. Через такие ворота въезжать на «Роллс-Ройсе» было в самый раз. Если до этого меня не отпускало чувство, что такая помпезность не совсем к месту, то теперь она вполне органично вписывалась в окружающее пространство. Центральная дорожка была предназначена для пешеходов, хотя я сомневался, что кто-либо приходил сюда пешком, и нам пришлось объезжать по кругу. Даже в темноте можно было различить точно вымеренный, геометрический рисунок клумб и фигуры живописных чудовищ на бьющих фонтанах. К тому же с такого ракурса удобно было рассматривать фасад светло-желтой виллы, а рассматривать там было много чего. Масштабы трехэтажного здания с башенками угадывались и в ночном мраке, а подсветка удачно подчеркивала ажурные детали на окнах, колоннах и у элегантно изогнутой лестницы, ведущей к углубленной входной двери. «Наверное, посетителей специально пускают в объезд, чтобы похвастаться красотами. Как Гитлер, который прокладывал автобаны не абы как, а так, чтобы путешествующим открывались наиболее живописные ландшафты рейха», – усмехнулся я про себя и тут же постыдился такого сравнения.

«Роллс-Ройс» плавно остановился перед лестницей, и водитель вышел, чтобы открыть нам двери. Вернее, в первую очередь Барону, так как в Париже водитель себя такой услужливостью не утруждал, вспомнил я. Стоило мне выйти, как сквозь холодный воздух до меня донесся сладкий цветочный запах. Пока выходил Барон, я поднял глаза к небу и увидел несущиеся мимо полной луны острые черные облака, хотя ветра я и не чувствовал. Сквозь облака отчетливо виднелись звезды в глубинах изогнутого над нами купола атмосферы. За мной грузно отчалил «Роллс-Ройс», и я повернулся к дому. В одном из окон на втором этаже быстро задернулись шторы.

– Это дом директора Рейксмузеума? – спросил я Барона.

– Нет, общага государственных депутатов, – съязвил он, восходя на мраморные ступени. – Не задавай вопросов, на которые заранее знаешь ответы, Адам.

Несколько смутившись, я последовал за Бароном. Перила были сделаны из того же гладкого белого мрамора, что и ступеньки, и я невольно провел по ним ладонью. Наверху перед деревянной массивной дверью висел большой фонарь, несмотря на обильную подсветку просторного портика, а перед белой дверью стоял портье в длинном гусарском жакете. В руках он держал золотой поднос небольшого размера, и я уже приготовился плевать на часы, но, приблизившись, увидел, что поднос пуст. Как зеркало, он ловил свет фонаря и так безудержно притягивал к себе взгляд, что можно было почувствовать себя сорокой. Барон вынул из внутреннего кармана сложенный пополам плотный листок бумаги и положил его на переливающееся золото.

Учтиво поклонившись, портье открыл дверь, и мы словно ступили в гробницу Тутанхамона. Легкий джаз долетел до нас еще до того, как глаза успели выхватить из мраморно-бархатного изобилия хоть одну деталь интерьера. С первой ноты было понятно, что музыка живая: так свободно и раскатисто звук мог течь только напрямую из инструмента. Совершенно человеческий голос саксофона летел и кувыркался, скользил по мрамору и скатывался по перилам. Губы мои сами по себе растянулись в улыбку, а плечи расслабились, несмотря на внушающий некий трепет холл, в котором мы оказались. Внешняя помпезность и круговая форма сада продолжались и внутри. Направо и налево от нас на открытый второй этаж тянулись тяжелые мраморные лестницы, а над нашими головами нависала громадная люстра из тысяч хрустальных капель, сходящихся клином, который указывал на пол в четких черно-белых квадратах. Под нашими ногами пробегала пурпурная ковровая дорожка, манящая за собой в глубь дома. Глубь эта проступала сквозь открытый проход перед нами и притягивала меня, как магнит.