Юй Хуа - Братья

Все знали, как Бритый Ли налюбовался на баб в нужнике, — и в лицо его помнили. Девушки обходили стороной, даже девчонки и старухи — и те шарахались прочь. Бритый Ли был возмущен и думал про себя, что подглядывал-то он минутки две, а отношение к нему теперь как к насильнику. Однако ж нет худа без добра: ведь он разглядел Линь Хун. Линь Хун была красавицей из красавиц нашей Лючжэни. Старики, парни и юнцы — все, завидев ее, глядели вслед, не отрывая глаз и пуская слюни, как слабоумные, а у некоторых от возбуждения шла носом кровь. Вечерами, уж не знаю в скольких комнатах нашей Лючжэни сколько мужчин на скольких кроватях, зажмурив глаза, представляя себе то да это, принимались дрочить. Эти несчастные, ежели за неделю умудрялись увидеть ее хоть раз, то считали, что родились под счастливой звездой, а видали-то они только ее лицо, шею и руки. Летом везло чуть больше: удавалось увидеть ступни во вьетнамках да икры под юбкой, прочего они ничегошеньки не видали; один только Бритый Ли видел ее голый зад, отчего и мучились наши лючжэньские мужики страшной завистью и говорили, что он, видать, еще в прошлых рождениях заработал себе такое несусветное счастье.

Потому-то он и стал знаменит. Хотя бабы обходили его, а мужики, наоборот, потянулись. Посередь улицы обнимали его за плечи, несли вздор и, оглядевшись по сторонам, тихохонько спрашивали:

— Ну, паря, че видел?

И Бритый Ли тут же гаркал:

— Видел жопу!

Тот, кто спрашивал, испуганно брал Ли за плечо:

— Ты, мать твою, потише, а. — Потом, оглядевшись и увидев, что никто на них не обращает внимания, снова тихонечко спрашивал: — Ну, эта, Линь Хун… как она?

Бритый Ли уже малым пацаном узнал себе цену. Он понял, что слава его подванивает, но сам он похож на кусок вонючего тофу*: пахнет противно, а на вкус — ох как хорош. Он узнал, что из пяти задов, подсмотренных в туалете, четыре были дешевкой, а вот прелести Линь Хун были не чета им: высококлассная, пятизвездная задница, могла стоить целое состояние. Потому Бритый Ли и стал нашим лючжэньским мультимиллионером, что был он прирожденным дельцом. Уже в четырнадцать лет пошел Ли приторговывать красотами Линь Хун — да не просто так продавал, а торговался на чем свет стоит. Едва завидев радушные рожи похотливых мужиков, едва почувствовав, как его теребят за плечо, он уже знал: они пришли за тем самым секретом. Когда пятеро милиционеров из отделения выспрашивали о нем себе на потребу, Бритый Ли открыл все как на духу, ни капельки не утаив. Потом уж он стал умнее, больше не раздавал бесплатных обедов. При мужиках с их мордами, изображающими напускное радушие, Ли молчал, как могила, не позволяя появиться ни тени того самого пушка. Отделывался одним словом «жопа», заставляя больно любопытных балдеть и недоумевать.

А Писака Лю был поначалу рабочим в одном из цехов нашей лючжэньской скобяной фабрики, но потом за свои литературные шалости и хорошо подвешенный язык добился похвалы начальника фабрики, и его выдвинули на пост главы отдела снабжения и сбыта. У Писаки была уже подружка. Она была не то чтоб страшная, но и не красавица, однако ж после того, как этот Лю заделался начальником отдела снабжения и сбыта да еще и опубликовал в цветном журнале уездного Дома культуры двухстраничный рассказ, он решил, что взлетел высоко и нынешняя подружка ему ну никак не подходит. Лю теперь голодным волком пялился на Линь Хун — общую мечту женатых и холостых лючжэньцев. Он собирался избавиться от своей подружки, но и подружка-то его была не лыком шита, она была еще как против — крепко-накрепко вцепилась в ставшего вдруг знаменитым Писаку. Встала посередь улицы перед отделением и, размазывая соплищи, принялась говорить, что Писака с ней спал. При этом, рыдая, она вытягивала вперед все десять пальцев, ну и наши лючжэньские решили, что он спал с ней десять раз, а когда в конце концов она снова разинула рот, то все с перепугу аж подпрыгнули: Писака Лю спал с ней целых сто раз! После этого рева и скандала он уже не посмел ее бросить. В то время если какой мужчина и переспал с женщиной, то он непременно должен был на ней жениться. Директор фабрики вызвал Писаку и пропесочил его как следует. Сказал, что перед ним теперь два пути: первый — жениться на этой самой подружке, тогда он сможет и дальше оставаться главой отдела снабжения и сбыта; второй — бросить подружку и тогда уж в следующей жизни быть главой отдела снабжения и сбыта, потому как в этой жизни придется ему сидеть на проходной да драить сортиры. Писака взвесил все «за» и «против», решил, что карьерная перспектива — она поважнее женитьбы выйдет, и пошел к подружке с повинной. Они снова помирились и стали вместе гулять, вместе смотреть кино, даже начали подбирать мебель, готовясь к свадьбе.

Стихоплет выражал свое глубочайшее сочувствие несчастью Писаки. Ведь Писака отдал не что-нибудь там — жизнь свою — в руки эдакой бесстыжей бабе, и мгновенный порыв страсти разрушил ему все будущее. Стихоплет упивался сочувствием и всем встречным и поперечным говорил:

— Это называется «Один просчет — вот корень тысяч скорбей».

Народ не соглашался со словами Чжао:

— Почему это просчет один? Он с ней переспал сто раз, так что как минимум сто раз просчитался.

Чжао терял дар речи, и все, что ему оставалось, — так только сменить слегка формулировку.

— Герою трудно обойти красотку! — говорил Стихоплет.

Народ снова был против:

— Он что, герой, что ли? И она никаким боком не красавица.

Стихоплет Чжао кивал головой, а сам думал про себя, что народец-то ишь какой зоркий — все видит. Писака Лю и страхолюдины обойти не сумел: чего ж он тогда еще понаделать может? Потому он больше уже не сочувствовал этому Лю, а махал руками и говорил с небрежением:

— Этот… да, он вообще ни на что не годен.

Хотя Писака и начал готовиться к свадьбе, но сердцу-то не прикажешь: слюни по прелестям Линь Хун он по-прежнему распускал на метр и каждый вечер перед сном, словно цигун* какой практикуя, принимался усиленно представлять себе разные части ее телес, надеясь, что вот-вот сможет отправиться в свой сон, где они с Линь Хун станут, пусть на время, супругами. Писака сообща со Стихоплетом таскал, конечно, малолетнего Ли кругами по улицам нашей Лючжэни, но, поскольку Ли держал теперь в душе секрет задницы Линь Хун, Писака стал смотреть на него совсем другими глазами. Чтобы придать своим мечтам об утехах с Линь Хун хоть толику правдивости, Писаке всенепременно нужно было знать заветный секрет. С того самого памятного шествия, всякий раз, встречая Бритого Ли, он расплывался в улыбке, словно углядев закадычного друга. Однако он был ужасно недоволен тем, что Ли твердил одно только слово «жопа», и вот однажды, по-отечески потрепав мальца по затылку, сказал: