Цви Прейгерзон - Бремя имени

В те годы окончательно определилось литературное призвание Цви Прейгерзона, но удивительные обстоятельства жизни дали еще одно, непредвиденное поприще — он поступил в Московскую академию горного дела. Со временем стал одним из ведущих советских специалистов по обогащению каменного угля, классиком этой науки. По его учебникам выучились поколения студентов, капитальный труд «Обогащение угля» в некрологе назван «настольной книгой инженеров-производственников»… И все же, все же не зря сказано в статье востоковеда Михаэля Занда: «Однако не этим памятен Цви Прейгерзон своему народу». Выдающийся русский поэт серебряного века Вячеслав Иванов в одном важном разговоре высказался так: «Как христианин я много думал о судьбах еврейства и полагаю, что нужно было, чтобы евреи были по всему миру рассеяны, но нужно также, чтобы вы вновь к концу времен осели в Палестине. Только сионизм [10] Сионизм (от назв. Сион) — возникшее в конце XIX века среди евреев национальное движение за возрождение независимости еврейского народа на его исторической родине. должен стать течением религиозным. И язык ваш должен быть древнееврейским… Я работал над Бяликом и хотел бы, чтобы вся энергия нации ушла в древнееврейский язык. Пусть вам это не кажется решением стороннего человека…»

Возрожденный древнееврейский язык нашел своих жертвенных приверженцев. Одним из них стал Цви Прейгерзон, подвижник редкостно бескорыстный. Ведь в Советской России занятие литературным трудом на иврите не обещало ни славы, ни денег, сулило только опасности. Прейгерзон все слал и слал свои произведения за границу, в ивритские журналы. Это были самые уважаемые издания: «Ха-ткуфа», «Ха-одам», «Ктувим», «Ха-доар», «Гильйонот», «Эдим», «Мусаф», «Давар». Десятки новелл и немало стихотворений Прейгерзона были изданы в ивритской периодике подмандатной Палестины и нескольких стран Запада. Но еще в 1930 году он получил свой последний гонорар — несколько долларов. Связь с зарубежьем становится смертельно рискованной. Прейгерзон прекращает посылать рассказы, но продолжает писать. Почти сорок лет работы — писание «в стол».

Большая часть новелл Прейгерзона, созданных в конце 20-х-начале 30-х годов, вошла в цикл «Путешествие Беньямина Четвертого»… Беньямином (Вениамином) Первым считается величайший еврейский путешественник средневековья, родившийся в наваррской Туделе. Беньямином Вторым назвался бессарабский еврей, в середине прошлого столетия объездивший мир от Магриба до Китая в поисках пропавших десяти колен Израиля. Третий — трагикомический персонаж популярной повести Менделе Мойхер-Сфорима, еврейский Дон-Кихот. Беньямин Четвертый — авторское «Я» самого Цви Прейгерзона. Его путешествие по городам и местечкам былой черты оседлости дало мало поводов для веселья: …в стране Советов еврейское местечко разрушено и восстановить его невозможно.

В роковом 34 году (когда после убийства Кирова начался «большой террор») Прейгерзон прекращает и писать. Но катастрофа еврейства в годы второй мировой войны заставила его вновь взяться за перо. Выхваченный из народного ополчения, в которое записался добровольцем, и направленный в угольную Караганду, Цви Прейгерзон пишет здесь роман «Когда угаснет светильник». Имелась в виду неугасимая лампада, более века стоявшая на священной для хасидов могиле «Старого ребе» [11] «Старый ребе из Ляд» — основатель ХАБАД’а Шнеур-Залман Шнеерсон, вошедший в историю хасидизма под именем «Старый ребе». Шнеур-Залман внес в учение хасидизма элементы раввинской религиозной философии. Вместо веры, которую проповедовал Бешт, основанной только на чувстве, в новом учении слились вера и познание, согласно сказанному в Торе: «И познаешь Господа, Бога твоего». «ХАБАД» — аббревиатура слов: «хохма, бина, даат» — «мудрость, разум, познание». — рабби [12] Рабби (раввин) — иудейский законоучитель. Шнеур-Залмана из Ляд. В тридцатые годы нашего столетия огонь ослабевает, свет заветной меноры [13] Менора — семисвечник, один из основных атрибутов и символов Иерусалимского храма и иудаизма. все тускнеет. Гаснет сама еврейская жизнь, меркнет религиозная традиция. Война покончила и с этой традицией, и с этой жизнью. Местечко мертво. Только тридцать обреченных на смерть спасаются через внезапно открывшийся перед ними подземный ход. И тот, кто поддерживал огонь, убит. Угасла «частица света, которой нет конца». В рассказах сороковых годов, таких, как «Шаддай», торжествует мистика судьбы. В безумии всеобщей гибели, поголовного истребления осуществляется закон возмездия, и творится чудо спасения… «Когда уже растет пророк / Из будничного очевидца!»

Давным-давно, в начале века шли бурные споры о выборе языка евреями. В Советском Союзе победил идиш, иврит был признан незаконным языком. Спорщики — и «идишисты», и сторонники иврита, — задержавшиеся в России, в большинстве своем превратились в дым, вылетевший из труб лагерных печей (те же из мастеров идиша, что уцелели в войну, были расстреляны Сталиным). «Черта под чертою. Пропала оседлость: / Шальное богатство, веселая бедность. / Пропало. Откочевало туда, / Где призрачно счастье, фантомна беда. / Селедочка — слава и гордость стола, / Селедочка в Лету давно уплыла». Это — из стихов Бориса Слуцкого. Уцелевшие вернулись. Но теперь уже безвозвратно исчез мир, знакомый им с детства. Определенный быт превратился в дым, испепелилось само бытие. Нахлынувшие чувства выразил молоденький Наум Коржавин — в его ранних стихах была поэзия:

Короткий рассказ «Бремя имени», давший название этой книге, очень важен. В сущности, на ту же тему был написан и замечательный бабелевский «Карл-Янкель». Кандидат в партию Овсей Белоцерковский командирован на заготовку жмыхов, а с его новорожденным младенцем религиозная семья, не спросясь отца, поступила по обычаю… «На квартире, кроме свидетельницы Харченко, соседки, по профессии прачки, и сына, он никого не застал. Супруга его отлучилась в лечебницу, а свидетельница Харченко, раскачивая люльку, что является устарелым, пела над ним песенку. Зная свидетельницу Харченко как алкоголика, он не счел нужным вникать в слова ее пения, но только удивлялся тому, что она называет мальчика Яшей, в то время как он указал назвать сына Карлом, и честь учителя Карла Маркса. Распеленав ребенка, он убедился в своем несчастье». Рассказ Бабеля жизнерадостно веселый, и кончается он словами надежды и тревоги: «Не может быть, — шептал я себе, — чтобы ты не был счастлив, Карл-Янкель… Не может быть, чтобы ты не был счастливей меня…» Через шесть лет после публикации этого рассказа выдающийся русский писатель Исаак Бабель был расстрелян. Потом пришла война и, размышляя о возможной судьбе Карла-Янкеля и его близких, нетрудно вообразить наихудшее. Но все проходит, прошло и время войны. В уцелевших еврейских семьях продолжали рождаться наследники. Осталась проблема выбора имени, но теперь, в условиях государственного антисемитизма, это — иная проблема и тема. Не тема политической лояльности — тема мимикрии, выживания. И вот мысли прейгерзоновского персонажа: «Он не станет обрекать своего первенца на вечную муку, полно, будет с них всех этих Шлем, Хаимов, да Ициков! Сын должен носить нормальное среднесоветское имя гражданина своей страны! Ибо имя у человека должно быть таким, чтобы на его крыльях можно было легко и беззаботно пролететь по жизни. Поэтому он назовет сына вполне благозвучным именем, скажем, Николай или Георгий Соломонович». Но дальше начинает говорить совесть… Советская жизнь все более властным и жестким тоном указывала евреям, что евреями в этой стране они остаться не могут. Меж тем и примыкание к титульной нации сулило отщепенцам только пожизненный страх и унижения. И вот уже выбор имени мог стать вызовом и попыткой сопротивления. Сопротивления на пепелище…