Цви Прейгерзон - Бремя имени

Израильский писатель Моше Шамир сказал о творчестве Прейгерзона: «Интересно, что именно писатель, который был в наиболее тяжких жизненных условиях и мог бы поэтому писать в духе Кафки или сочинять рассказы, полные ужаса и ночных кошмаров, в стиле Бруно Шульца, сохранил душевное равновесие. Возможно, что тот инженер, человек науки, что был в нем, помог в этом…» Да, чертами личности Прейгерзона были трезвость естествоиспытателя и твердость духа, но сама окружающая действительность становилась поистине кафкианской. Автобиографичен рассказ «Иврит», теперь известный в Израиле и школьникам… Герой рассказа, попавший в следственную тюрьму и осыпаемый ударами палачей и перлами российского мата, дает клятву говорить здесь только на иврите. Кричит следователю: «Вы не разрешаете мне встретиться с прокурором, оскверняете русский язык, вы применяете недозволенные меры, так знайте, что отныне я буду говорить с вами на моем родном языке, на иврите!» И вот переводчиком становится провокатор, тот, кому герой преподал начатки иврита… Писатель правдив и беспощаден. Брезживший в ранних рассказах, в лесах Пашутовки тип ренегата находит новое, еще более гнусное воплощение… В конце повествования описывается встреча вернувшегося из лагерей «сидельца» с этим «переводчиком». Бегство предателя от своей жертвы… Но до этого было, ох, как далеко! Арестованный по доносу 1 марта 1949 года Прейгерзон, после многих месяцев пребывания на Лубянке, был осужден на десять лет исправительно-трудовых лагерей как участник «антисоветской националистической группы». Вместе с ним были приговорены ивритский прозаик Цви Плоткин, ивритский поэт Ицхак Каганов, знаток иврита Меир Баазов… В этой ситуации четко и мужественно действовала жена Прейгерзона. Лия Борисовна на даче в Кратове, где семья обычно жила летом, успела спасти весь архив писателя. Черный чемодан с рукописями был, на всякий случай, обсыпан крысиным ядом, завернут в клеенку и спрятан на чердаке.

А Цви Прейгерзон, «рыцарь иврита», снова увидел знакомую Караганду. Но теперь он здесь — в новом качестве… 3-й ОЛП Карагандинского Песчаного лагеря… Звучало сильно, экзистенциально. Здесь он провел один год и три месяца. Среди заключенных нашлись сплоченные «бейтарники» из Прибалтики и Западной Украины. Выделялся Ихескель Пуляревич, один из руководителей организации «Бейтар» в досоветской Литве. Организация самообороны, созданная в Лондоне Жаботинским, была популярна в Ковно с его многочисленным еврейским населением. Несколько сотен подростков под руководством Пуляревича создали свой клуб, занимались спортом и пели патриотические песни. В 40-м году Пуляревич был арестован, получил десять лет по приговору. После окончания срока его еще заслали в Сибирь на лесоразработки. В Караганде Прейгерзон услышал из уст Ихескеля песни «Неизвестные солдаты», «Мы без формы», «От Дана до Бер-Шевы», «В запустении Галилея…» В «Дневнике воспоминаний» Прейгерзон записал: «Эти песни были, как молитва, в зловонных бараках Караганды».

В этом же лагере находился его старый друг Меир Баазов. «С Меиром Баазовым мы говорили только на иврите. Меир знал язык в совершенстве».

В 5-м Карагандинском лагере писатель встретил известного исполнителя еврейских песен Зиновия Шульмана. Шульман был сыном знаменитейшего кантора из одесской синагоги Бродского. Из «Дневника воспоминаний»: «В 1916–1918 гг. мы с Шульманом — в одном классе 7-й гимназии (переведенной в Одессу из Люблина и разместившейся на Портофранковской). Детей беженцев принимали сверх процентной нормы. Я — тоже беженец из Шепетовки (семья в Кролевце Черниговской губернии). По субботам и в каждый праздник ходили слушать пение Миньковского в синагоге».

Нахлынувшие воспоминания… В лагерной столовой на фоне стен, увешанных грубыми копиями картин «Охотники», «Медведи в лесу», «Аленушка», натюрмортов, изображающих изобилие рыбы и дичи, сидел пожилой еврей и ел пшенный суп из миски. А во дворе — весна, легкий весенний ветерок, все грезы — в каком-то прекрасном далеке…

Из удушливо-раскаленной Караганды Прейгерзон попал в завьюженную Абезь… «Здесь была река, имя ее Уса? Но где же она? И была ль она, кто скажет? Место, где я стою, называется Абезь. Малый поселок, странное место, неуютное место. Снег же летит и летит, низвергается тяжко». Это — из верлибров моего покойного приятеля, одаренного поэта Виктора Василенко. С Виктором Михайловичем Василенко, крупнейшим искусствоведом, создателем научной дисциплины «русское народное декоративное искусство», старейшим профессором МГУ, я познакомился в его последние годы, и поводом для сближения была общая любовь к поэзии. Но за плечами Виктора Михайловича была перейденная им бездна, почти десять лет жизни в чудовищном каторжном лагере, в этой самой Абези на Печоре. «К холоду привыкнуть нельзя!» — авторитетно говаривал понимавший в этом толк Амундсен, но пришлось все-таки привыкать и к лютой стуже, и к постоянному голоду, и к убийственной, как долбежка вечной мерзлоты, работе. Могилы здесь были вынужденно неглубокими, неширокими, могильщики через силу не старались. «Похороним в круглой могиле!» — грозилось лагерное начальство. Зато здесь у Виктора Михайловича были великолепные собеседники, соседи по нарам: великий богослов и философ Лев Карсавин, известный искусствовед Николай Пунин, еврейский поэт Шмуэль (Самуил) Галкин. В кругу лучших представителей русской интеллигенции, среди украинских и литовских профессоров находились и образованные, одаренные заключенные из евреев. Уж таков был лагерь, не знавший власти уголовников… Общая участь роднила. Василенко, принадлежавший к семье потомственных военных, к аристократическому роду, происходившему от тевтонских рыцарей, был чужд расовых предрассудков. С почтительной интонацией он рассказывал мне, например, о главном раввине Литвы, человеке чистейшем, высокоморальном. Предполагаю, что одним из собеседников Виктора Михайловича обязательно должен был стать и Григорий Израилевич Прейгерзон; возможно, они были соседями по бараку. Все-таки оба были поэтами и, на краткие мгновения забывая о неизбывных страданиях, могли вдруг удивиться завораживающей красоте суровой природы. Писал Василенко: «Рождающийся сполох в бледном мраке предвестием морозов без конца струит лучи, как будто пишет знаки в отливах зелени и багреца». Цви Прейгерзон эти самые сполохи северного сияния увидел в Абези впервые. В «Дневнике воспоминаний» писал, что это — «взвивающиеся змеи, то вздымающиеся, то уходящие к звездам». Какая высокая поэзия: «Золотой вихрь носится в воздухе и становится тихо и ярко!» Заключенные в Абези издали видели сизые горы Полярного Урала. Снеговые шапки этих вершин на дальнем горизонте очерчивали безотрадную глубину тундровой низины. Прейгерзон записывал на память: «Бесконечно-длинная лента угольного состава. Нарастающий и ослабевающий стук. Величественное безмолвие Урала».