Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— Я видел корабль-призрак, — продолжил Альберт. — Да, я видел много кораблей-призраков. Но эхо не самое странное.

— Что такое корабль-призрак?

— Корабль-привидение.

— Как это — привидение?

— Ну, все на корабле было серым. Никаких других цветов, только серый.

— Как на военном корабле? — спросил мальчик, хотя был слишком мал, чтобы помнить нашествие торпедных кораблей.

— Да, как на военном корабле, но это не был военный корабль. Торговый пароход, похож немного на «Воспоминание», только весь серый.

— И что дальше?

— А дальше — самое странное. Дело было среди ночи. Но светло как днем. На небе светились яркие-преяркие огоньки. Но не такие неподвижные, как звезды. Огоньки медленно двигались вниз, в сторону воды, и, когда касались поверхности, гасли. И все время появлялись новые. А на суше горели какие-то строения, незнакомые. Большие, совершенно круглые и без окон. Вырывавшееся оттуда пламя было еще выше, чем сами здания. Повсюду пушки стреляли. Ты и представить себе не можешь такую канонаду. И самолеты. Ты знаешь, что такое самолет?

Мальчик кивнул.

— А что делали самолеты?

— Сбрасывали бомбы, и корабли горели и тонули.

Мальчик сидел тихо-тихо:

— Это что, был конец света?

— Возможно.

— Знаешь что? — произнес ребенок. — Это лучшая из твоих историй.

Альберт улыбнулся мальчику и посмотрел в сторону, на море. Он кое-что утаил. В темноте ему не было видно названия корабля. Но с какой-то особой уверенностью, которой научили его пророческие сны, он знал: мальчик находился на борту. Он был там, в центре апокалипсиса.

Альберта преследовало чувство, что и в его жизни нечто приближалось к концу. Не только война. У него оставались незавершенные дела. Негритянская рука с письменного стола пастора Абильгора крутилась в памяти. Ведь и у него на попечении были останки того, кто некогда был человеком, и ему пришло в голову, что этот человеконенавистник Йосеф Исагер поступил более нравственно, чем он сам. Захотелось же ему по-христиански похоронить руку, которая некогда была вложена в чемодан как дешевый сувенир, а не как конечность, жестоко разлученная с телом.

Отрезанная голова в коробке — разве это лучше? Разве не должен он похоронить Джеймса Кука?

Альберт вновь отправился к Йосефу Исагеру на Конгегаде и постучался в дверь. Изнутри доносился шум, но никто не открывал. Альберт снова постучал. Шум продолжался. Дверь приглушала звуки, и разобрать что-либо не представлялось возможным, но было похоже на драку. Кто-то побежал, затем раздалось фырканье, о стену тяжело ударилось тело. Альберт взялся за ручку, и дверь неожиданно открылась. Очутившись в маленькой темной прихожей, он громко постучал в дверь гостиной:

— Есть кто-нибудь?

Внутри все стихло. Он нажал на дверную ручку. Йосеф стоял на полу, занеся палку для удара. Марен Кирстине, стоя на диване, походила на маленькую девочку, застигнутую за запрещенной игрой. Но она явно забралась туда от страха. Волосы, обычно убранные под сетку, растрепались и седыми клочьями свисали вдоль искаженного лица. Рукой она прикрывала рот, словно подавляя крик.

Йосеф повернулся к непрошеному гостю.

— Тоже хочешь получить? — крикнул он, угрожающе шагнув вперед.

Его лицо с тяжелыми обвисшими усами, холодный высокомерный взгляд по-прежнему выглядели устрашающе, но старое тело было согбенным и обмякшим. Альберт вырвал у него из рук палку и сломал ее о колено. Его пронзило мимолетное чувство торжества. Он еще не сдулся.

— У нас не принято бить женщин, — сказал он и, одной рукой усадив Йосефа на диван, другую протянул оцепеневшей Марен Кирстине.

Она приняла ее и с трудом спустилась на пол.

— Вы не пострадали? — спросил Альберт.

Она покачала головой, но за старыми покрасневшими веками застыли слезы. Неверной походкой, с трудом волоча ноги, она исчезла в кухне, прикрыв за собою дверь. Вид ее опущенных плеч возбудил в нем гнев. Он схватил Йосефа, который был настолько сконфужен, что не мог сам подняться с дивана, за отвороты пиджака и принялся трясти.

— Ты избиваешь собственную жену? — кричал он.

Орлиная голова болталась взад-вперед. Взгляд оставался холодным, как и всегда. Но Альберт видел, насколько слабым стал бывший лоцман. Если в нем и оставалась еще сила, то лишь сила воли, не сила рук, которые должны воплощать эту волю в жизнь.

— Ха! — презрительно хмыкнул Йосеф Исагер. — Стар я стал. Она даже не чувствует моих ударов.

Позади осторожно приоткрыли кухонную дверь.

— Пожалуйста, не причиняйте ему вреда, — жалобно попросила Марен Кирстине.

Альберт отпустил Йосефа и выпрямился. Беспомощный, он стоял посреди комнаты, не зная, куда деться. Йосеф рухнул на диван и глаз не поднимал. Лицо казалось потухшим, словно признание своей физической слабости отняло у него последние силы и он безропотно склонился перед старостью.

— Присядьте, капитан Мэдсен. Я приготовлю кофе. — Голос Марен Кирстине обрел свое обычное звучание, словно гости каждый день, перед тем как выпить чашечку кофе, имели обыкновение трясти хозяина как грушу.

В молчании мужчины сидели друг напротив друга, пока Марен Кирстине возилась на кухне. Затем хозяйка вошла, накрыла стол. Принесла кофе и пирог. Она уже успела убрать волосы под сетку и вытереть глаза, вокруг которых все еще оставались красные круги. Разлив кофе по чашкам, Марен Кирстине снова скрылась на кухне.

Йосеф окунул усы в кофе и отхлебнул. Запихал в рот кусок пирога, принялся жевать, изо рта летел град крошек.

— Ты зачем пришел? — спросил он, продолжая жевать пирог. Ему хотелось продемонстрировать свое презрение человеку, которой только что поставил его на место.

— Негритянская рука… — начал было Альберт.

— А что с ней? — перебил Йосеф.

— Зачем ты отдал ее пастору Абильгору?

— Тебя не касается.

Йосеф поджал губы. Он все еще жевал. Несмотря на свисающие усы, лоцман вдруг стал похож на беззубую старуху, жующую свои больные десны.

— А больше сказать тебе нечего?

— Уж можешь поверить, мне есть что сказать!

Йосеф покончил с пирогом и, освободив рот, как будто вновь обрел дар речи. Он резко поднялся, толкнув стол, чашка опрокинулась, содержимое разлилось по скатерти.

— Марен Кирстине! — прорычал человек, которого мы называли по имени значительной части Африканского материка. — Марен Кирстине! Что за мочу ты сварила? Разве такое годится для мужика?

С чашкой в руке он рванул кухонную дверь и захлопнул ее за собой. Прозвучал грохот, словно чашку швырнули на пол.

Альберт уставился на дверь. Казалось, в нем зреет какое-то решение. Затем он встал и покинул этот дом.

На следующий день он опустил голову Джеймса Кука в море.