Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Доказательств было мало, да и те, что имелись, были косвенными, Эрвину удалось сбить с толку главного свидетеля, так что показания того потеряли цену, а в конце процесса он выступил со страстной защитительной речью, упирая на презумпцию невиновности. Уходя на совещание, судья бросил на него быстрый взгляд, смысл которого Эрвин понял только теперь, когда прозвучали монотонные, словно нехотя высказанные слова: «…оправдать за недостаточностью улик». Эрвин победил, но его радость длилась только до тех пор, пока он не остался вдвоем со своим подзащитным. Эрвин ожидал, что человек поблагодарит его, вздохнет с облегчением, будет искренне счастлив, но на лице того так и осталась непроницаемая маска, которая соскользнула с него лишь на одно мгновение, когда Эрвин протянул руку на прощание, тогда подзащитный улыбнулся иронически и даже как будто презрительно и буркнул:

— Ну, молодец, студент, отшлепал их как следует…

— Мне кажется, я помог выйти на свободу убийце, — признался Эрвин вечером за карточным столом.

По неписаному правилу он должен был после первого выигранного процесса угостить коллег, они поужинали в «Дю Норде» и потом пошли в холостяцкую квартиру Эрвина играть в бридж.

— Буридан смущается, как юноша, который впервые в жизни посетил пуб­личный дом, — усмехнулся Шапиро.

— А если он еще кого-то убьет?

— В этом будут виноваты не вы, а следователь и прокурор, плохо выполнившие свою работу.

— Видите ли, Буридан, — добавил пожилой адвокат Гофман, благодаря рекомендации которого Шапиро и взял Эрвина в свое бюро, — вы должны четко усвоить одно правило: все то, что вы делаете в суде, только ваша профессия и ни в коей степени не задевает вас лично. Моральные сомнения оставьте на тот случай, когда впервые измените жене…

— Буридан — холостяк, — вмешался четвертый игрок, Сообик, молодой, старше Эрвина только года на два, адвокат.

— Все равно когда-нибудь он женится, незамужних девушек полно, у меня самого есть одна такая, а у Шапиро, кажется, целых четыре…

— Позвольте, три, чего вполне достаточно, — поправил тот.

— Ну так вместе с моей все равно четыре потенциальные невесты. Так что ничего, Буридан, женитесь, куда денетесь, а будет жена, будет и любовница, как же без этого, — и вот тут-то самое место для угрызений совести; но не в суде. В суде пусть вам будет стыдно только тогда, когда вы проиграете процесс, который можно было выиграть. Разве вас этому в университете не учили?

— Учили, вот я и постарался выложиться по максимуму, а теперь сомневаюсь, правильно ли я поступил.

— А что вы должны были делать? Просить судью осудить вашего подзащитного?

— Возможно, я был слишком пылок. Апеллировал к презумпции невиновности, сказал, что суд не должен исходить из личности обвиняемого и его прошлой жизни, а только из улик. Может, это было лишнее. Но я вел себя так, будто был уверен, что моего подзащитного обвиняют несправедливо…

— Забудьте это слово — справедливость, оно не имеет никакого отношения к реальному судопроизводству.

— Буридан любит беллетристику, — снова вмешался Сообик.

— Вопрос не в беллетристике, а в логике, — продолжил Эрвин упорствовать — он вдруг почувствовал, что похож на своего подзащитного, который столь же упрямо отрицал свою вину. — Никто не может меня убедить, что вопрос о том, является кто-то убийцей или нет, не имеет однозначного ответа. Человек либо пырнул другого ножом, либо не пырнул, иной возможности нет.

— Теоретически это, может, и так, — сказал Гофман, — но на практике все обстоит заметно сложнее. Могу вам привести примеры, когда никто, я подчеркиваю, никто, и убийца в том числе, не знал, что на самом деле произошло. Он мог быть пьяным и ничего не помнить. Или, наоборот, ему задним числом стало казаться, что он кого-то убил, хотя на самом деле этого не случилось. К тому же существует немало людей, способных внушить себе что угодно, и чем дольше они это себе внушают, тем сильнее в это верят. Раньше истину выясняли с помощью пыток, теперь от этого отказались. Почему? Потому что поняли: невозможно установить, когда подозреваемый признается в совершенном преступлении, а когда берет на себя убийство, которого на самом деле не совершал, — у разных людей разный порог боли. Есть только одно лицо, которое всегда точно знает, как все произошло, но его показания, — он поднял свои печальные серые глаза к потолку, — нам, увы, недоступны.

— Теперь мы ушли в метафизику, — заметил Шапиро. — На самом деле все гораздо прозаичнее. Смысл судебной системы отнюдь не в том, чтобы обязательно выявить виновного и наказать его. Смысл судебной системы лишь в самом ее существовании. Каждый человек, замысливший преступление, должен знать, что есть учреждение, которое работает против его планов, и что возможности этого учреждения намного превышают его собственные.

— Вы хотите сказать, что судебная система нужна для защиты не конкретных людей, а цивилизации в целом? — спросил Эрвин.

— Да, если нет суда, общество погружается в варварство. И ничего страшного, если это учреждение иногда ошибается, человеку свойственно ошибаться.

— А если оно ошибется в другую сторону — осудит невиновного?

— Еще лучше, это оставит более жестокое и опасное впечатление от его деятельности. Раздавайте карты, Буридан, роббер еще не закончен.

Эрвин подчинился. Когда он взял в руки свои карты, увидел, что все четыре туза оказались у него. Это привело его к одной мысли, высказать которую он все же не осмелился, оставил при себе:

А что если судебная ошибка будет совершена против вас лично, Шапиро?

Глава четвертая. Коричневый дом

В Мюнхене было заметно теплее, чем в Берлине, где мороз резал, словно саблей. С аэродрома Гитлер поехал сперва на Принцрегентенплац, но там его все раздражало, призрак Гели мерещился в каждом углу, и он приказал отвезти его в «Коричневый дом». Только поднявшись по широкой лестнице в кабинет и закрыв дверь, он успокоился. Здесь не было Геббельса, не было Штрассеров и Рема, вообще никого, кто действовал ему на нервы. Он терпеть не мог советников, хотел во всем разобраться сам, рекомендации — это как песнь сирен, которая завлекает на рифы, или тот газ, который он вдохнул на Марне, ядовитый и губительный.

На миг ему показалось, что в зале сената кто-то ходит, шаги были легкие, парящие, как у Гели. На всякий случай он открыл дверь и проверил — нет, в помещении никого не было, за столом в виде подковы стояло шестьдесят стульев с красной спинкой, немых свидетелей его внутренних монологов.

Он вернулся в кабинет, только теперь снял плащ, бросил шляпу на письменный стол, сел и впал в транс. Все было плохо, все! Гели умерла, партии грозил распад, евреи насиловали Германию. Что он мог против этого предпринять? Баллотироваться в президенты, как убеждал Геббельс? Но он даже не был гражданином Германии — да, он, Адольф Гитлер, немец по крови, ветеран мировой войны, кавалер Железного креста и вождь крупной партии… Почему? Потому что он, видите ли, родился в Австрийской империи. Какая глупость! Даже страны такой уже не существовало, лишь ее жалкий огрызок, меньше иной германской провинции — да, не что иное, как провинция, Австрия и есть, а он — заложник этой провинции. Каждый зулус, родившийся в Германии, имеет право на гражданство, а он нет, ему надо ходатайствовать, умолять, чтобы его признали достойным подобной чести. Отказывать ему они, конечно, не станут — но разве статус кандидата в президенты стоит такого унижения, тем более, что надежд на победу практически нет? Да, дюссельдорфские убийцы обещали поддержать его, но разве на них можно положиться? Будь они настоящими убийцами — тогда да, преступники свое слово держат, это им заменяет законы, но Гитлер так образно именовал промышленников, которые в последнее время пытались влезть ему в душу. Вот эта банда состояла из потенциальных предателей, сегодня дают деньги одному кандидату, а завтра другому, как им выгодней. В данную минуту им казалось, что с его помощью можно побить козыри юнкеров и коммунистов, — но разве он, Адольф Гитлер, карта в чьих-то руках?