Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

— Возможно, честно говоря, я не в курсе, — признался Герман, отчаянно пытаясь вспомнить, кто такая Беатриче — сестра тети Сильвии, что ли? Сильвию и ее мужа Конрада он знал, заходил к ним в Берлине.

Он полагал, что отец Беттины продолжит эту тему, расскажет, откуда он знает Беатриче или что-то в этом роде, но тот спросил совсем о другом:

— Когда вы закончите свою деревню?

— Договор до весны.

Хозяин дома снова как будто заколебался, но на сей раз ненадолго.

— Сейчас не могу еще вам ничего обещать, это зависит не только от меня, но, возможно, у меня будет для вас работа.

Сердце Германа забилось быстрее, ассистентам с нового года грозили снизить зарплату, так что собственный проект, хотя бы небольшой, ему очень пригодился бы; но он сразу подобрался.

— У вас же и так замечательное жилище, — сказал он. — Я вам честно признаюсь, как только я сюда вошел, сразу почувствовал себя как дома. — Он снова покраснел, испугавшись, что его поймут превратно. — В том смысле, что оно напоминает мне нашу московскую квартиру. Даже запах воска, которым натирают паркет, тот же.

Отец Беттины засмеялся — впервые за все время разговора.

— Надо сказать Марте, чтобы она лучше проветривала комнаты.

Герман чуть было не спросил, кто такая Марта, но промолчал — уж его матерью она никак быть не могла.

Они еще какое-то время говорили об архитектуре, пока не пришла Беттина с известием, что обед на столе. Выходя из кабинета, Видлинг дружески похлопал Германа по плечу.

***

София еще никогда не стояла так высоко, никогда не могла окинуть взглядом столь большой кусок земного шара. В детстве отец как-то взял ее с собой в станицу, дорога шла через степь, она до сих пор помнила простор, который ее там окружал; но тут было что-то совсем другое, ощущение создавалось такое, что до неба и облаков рукой подать, земля же лежит где-то далеко внизу. Какими счастливыми должны быть люди, живущие в подобном месте! Наверняка они совсем другие, более благородные, чем те, чей дом на равнине, в лесу, в городе или даже у моря.

Она была совершенно одна, но страха не испытывала, не чувствовала даже грусти, порождаемой одиночеством, та настигала ее в санатории, в маленькой комнатке, в которой она жила, а еще чаще — за длинным столом, во время обедов и ужинов, и если в комнате еще можно было занять себя чтением или написать письмо Герману в Карлсруэ, Эрвину в Таллин, Виктории в Париж или папе-маме и Лидии в Тарту, то в компании избегать ее было трудно — врачи, ассистенты и практиканты, с которыми она общалась, были симпатичные люди, но очень замкнутые, по крайней мере с ней они не откровенничали, темы разговоров ограничивались погодой и здоровьем пациентов, — а ведь так хотелось иногда обсуждать что-то серьезное или, наоборот, шутить и смеяться. Вот и получалось, что самым интересным временем было рабочее, утро и полдень, когда проводились процедуры, тогда чувство одиночества рассеивалось, поскольку все это было очень интересно, в Германии знали много такого, о чем в Эстонии никто еще понятия не имел, и София с жадностью поглощала знания, усердно писала конспекты, не потому, что не доверяла собственной памяти, а словно с каким-то дальним прицелом, на что именно, она и сама пока сказать не могла. Если бы только не это проклятое «свободное время» — какое глупое выражение, свобода — это же пустота…

И все же София нашла себе и здесь друга, с которым сблизилась больше, чем когда-либо могла подумать, — себя. Первые месяцы прошли во власти какого-то странного, инстинктивного страха, страха перед все тем же одиночеством, пока в один из вечеров София не обнаружила, что разговаривает сама с собой — не вслух, а мысленно. Нечто подобное с ней случалось, конечно, и раньше, но всегда мимолетно, в виде эмоциональных возгласов или в лучшем случае коротких сентенций, теперь же в ее мозгу стали складываться длинные предложения, которые следовали друг за другом в логическом и систематичном порядке, как будто кто-то в ее голове вел непрерывный дневник, и что важнее всего — ее «я» словно раздвоилось, одна половина по-прежнему рассуждала об окружающем мире, реагировала на происходящее, вторая же словно дистанцировалась от первой, стала взвешивать ее мысли и поступки, находить эгоистические и альтруистические импульсы или посмеиваться над ее страхами, обнаруживая в них животное начало. В конце концов София назвала это нематериальное существо своим «критическим „я“». С ним было даже интереснее, чем с людьми, ибо это «я» не притворялось и не лгало.

Вот и сейчас, на горе, это второе «я» не молчало. «Видишь теперь, какое ограниченное существо человек? — спросило оно. — Он абсолютный заложник своего опыта. Если бы ты не залезла сюда, ты бы никогда не почувствовала того, что чувствуешь сейчас, и до конца своих дней жила бы в тюремной камере своего маленького плоского мирка. А теперь ты узнала, что мир намного больше и красивее, чем ты думала, что в нем есть вещи, о которых ты и понятия не имела. Ведь что еще такое душа человека, если не тот же пейзаж с возвышенностями и низинами, простором, болотом и бездной. И если оно так, разве это не означает, что важнее всего — именно в душе завоевывать все новые вершины?»

***

Эрвин выслушал приговор с таким волнением, словно сам сидел на скамье подсудимых. До сих пор Шапиро доверял ему только бумажную работу, но месяц назад позвал его в свой кабинет, протянул папку и сказал: «Буридан, суд поручил это нашей конторе, займитесь». Адвокаты не любили «принудительных» работ, платили за них мало, но Эрвин был счастлив, ибо всегда хотел защищать тех, у кого на своего адвоката не было средств, «униженных и оскорбленных». С интересом он открыл папку — а может, это дело и вовсе политическое? В первые годы после оптации таких процессов хватало, и тогда они с Германом и с сестрами часто обсуждали их, не понимая, как можно приговаривать людей к тюремному заключению, а иногда даже к смерти, только за убеждения? Больше всего их возмутил один процесс, на котором сорок шесть человек были приговорены к пожизненному заключению, это случилось незадолго до бунта 1924 года, и они потом подумали — а что коммунистам оставалось, если суд принял такое несправедливое решение, надо же было как-то спасать своих товарищей, хотя бы попробовать освободить их силой? Но мятеж провалился, и после этого прекратилось и сопротивление коммунистов.

Открыв папку, Эрвин, увы, был вынужден разочароваться — убийство, самое банальное, брутальное убийство. Правда, был один нюанс — обвиняемый в течение всего следствия упрямо отрицал свою вину. Да, у него было уже несколько судимостей, и за воровство, и за разбой, — но означало ли это, что он совершил и это страшное преступление? С легким мандражем Эрвин переступил порог камеры — на краю койки сидел простоватый необразованный человек, немного сутулый, на лице словно непроницаемая маска. К Эрвину обвиняемый с самого начала отнесся с большим скепсисом, если не с иронией: «Адвокат? Такой молодой? Ты больше похож на студента. Ну да, кто же бедному человеку назначит нормального защитника…» Это последнее замечание больно задело Эрвина, и он решил любой ценой доказать, что достоин своей профессии. «Скажите, пожалуйста, честно, вы убили этого человека? — попытался он проникнуть в душу обвиняемого. — Не бойтесь, я связан адвокатской клятвой и ничего никому не скажу, но мне самому это важно знать, чтобы выстроить правильную стратегию защиты». Но тот не отступался от сказанного ранее, был спокоен и уверен в себе, словно не ему грозило пожизненное заключение или даже смертная казнь. В университете преподаватель советовал следить за руками обвиняемого, дрожат ли они — нет, не дрожали. И все же в этом спокойствии было и нечто устрашающее, даже отталкивающее. «Если бы меня ни с того ни с сего арестовали и обвинили в убийстве, я бы точно нервничал», — подумал Эрвин.