Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Глупость, глупость и трусость, подумал он вдруг, отбрасывая все сомнения. Если Людендорфф осмелился шагать с поднятой головой, безоружным, на винтовки, то как ему не стыдно бояться Гинденбурга? Даже если он на этот раз проиграет, это будет проигрыш, равный победе, — ибо, когда старик однажды сойдет с дистанции, следующим будет он!

Воздух в комнате словно стал прозрачнее, но Гитлер знал, что это его мысли, как факелы, освещающие покрытую мраком Германию. Да, мы варвары! Мы хотим быть варварами, это почетное звание. Мы, и никто другой, призваны принести в мир свежую кровь.

Летаргия пропала, одиночество стало его утомлять, и он почувствовал, что его тянет к людям. К счастью, он был не один, на подвальном этаже сейчас обедали адъютанты и шоферы, можно было спуститься туда, сесть с ними за стол, смеяться их шуткам, делиться с ними своими планами на будущее, среди этих людей он чувствовал себя намного свободнее, чем с представителями так называемого высшего класса, эти ребята слушали его и искренне верили, что он прав, они не пытались выискивать в его словах логические неувязки, не генералы и профессора, а они, народ, единый немецкий народ, были его настоящими друзьями.

Глава пятая. Виолетта

— Пасуй! — завопил Эрвин, сделал несколько энергичных шагов, оттолк­нулся обеими ногами и ударил изо всех сил по мячу, зависшему над сеткой. Мяч с грохотом ударился о трос и шлепнулся на пол рядом с Эрвином.

Прозвучал свисток арбитра, за ним еще один, длиннее и торжественнее. Понурившись, Эрвин побрел к задней линии, где собралась его команда, выслушал нечто непонятное, прочитанное секретарем матча на латышском языке, крикнул вместе с другими хором «Ура!» и, захватив по дороге со скамейки запасных свои вещи, пошел в раздевалку.

— Ну и размазня ты, Буридан, я тебе такой хороший пас дал!

В голосе Тоомаса Септембера звучало откровенное чувство превосходства.

— Вообще-то я собирался сделать скидку, но как раз в тот момент, ко­гда я подпрыгнул, внутренний голос сказал мне: «Бей!», — принялся неумело оправдываться Эрвин.

Он первым стал под душ, быстро смыл пот, вытерся, оделся, сунул спортивную форму в подаренный родителями по случаю окончания университета портфель, с которым обычно ходил в суд, и поспешил к выходу.

— Буридан, в ресторацию не пойдешь?

— Мне надо разыскать родственников.

— У Буридана в Риге невеста! — съязвил кто-то.

— Будь осторожен, еще подарит тебе маленького латышонка! — крикнул кто-то еще.

Под раскаты смеха Эрвин вышел на нежно-теплую по-весеннему улицу. Перед спортивным залом цвела сирень, воздух полнился сладким запахом. Он на минуту остановился, раздумывая над тем, что предпринять, решил в итоге, что погуляет немного по центру, и свернул в его сторону. Родственников он упомянул лишь для того, чтобы избавиться от ресторана — в волейбол с кайтселийтовцами играть было можно, но выпивать с ними было занятием изнурительным. Впрочем, он и в самом деле был бы не прочь познакомиться с двоюродным братом мамы, имевшим двух дочерей примерно его возраста, но Эрвин не знал, где тот живет, поездка оказалась неожиданной, и он не успел написать домой и спросить адрес. Медленным шагом он вышел на главную улицу. Рига заметно отличалась от Таллина, она была побольше и побогаче. Если в Таллине деловая жизнь сосредоточилась в трехэтажном старом городе, то здесь задавали тон дома поновее и повыше, между которыми по мостовой сновали новомодные автомобили. Кроме того Рига, по крайней мере по вывескам магазинов, казалась более космополитичной, чем Таллин, среди фамилий владельцев нередко встречались немецкие, русские и еврейские — только вот почему латыши к концу каждой фамилии добавляют букву «с», что за странный обычай — знакомя с составами команд, секретарь и его назвал «Буриданс»? Неужели они таким образом подчеркивали, что отличаются от других народов? Наверное, кто же не хочет выделиться, эстонцы тоже вечно говорили о некой загадочной «эстонской жизненной силе». В чем эта сила должна была выражаться, Эрвин так и не понял, если в безудержном пьянстве, то скоро от нее мало что останется. Из всех девизов подобного рода ему нравился только один: «Мы уже эстонцы, давайте теперь станем европейцами!». Эрвин полагал, что человек всегда должен стремиться к какому-то идеалу, вот и в призыве стать европейцами присутствовала немалая доля идеализма, это доказывало, что не все эстонцы довольны собой, есть и такие, которые хотят быть лучше, умнее, благороднее. Дочь адвоката Гофмана Барбара, в которую Эрвин какое-то время был влюблен, этому не верила, она сторонилась эстонцев, можно даже сказать, презирала их, говорила: «Отняли у нас все, засели в наших мызах, едят с наших сервизов и думают, что этого достаточно, чтобы стать цивилизованными». Гофманы были стопроцентными немцами, Эрвин же чувствовал раздвоенность: «Никак не могу уловить свою национальную принадлежность, — жаловался он Барбаре, — отождествлять себя с немцами не желаю, это означало бы признать, что живу в эмиграции, — но эстонцем я себя тоже не чувствую, хотел бы, но не получается, они какие-то другие, чужие…»

Он остановился около рекламной тумбы, чтобы посмотреть, действительно ли в Риге, как ему говорили, более оживленная культурная жизнь, и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд — у витрины соседнего магазина стояла женщина и, кажется, посматривала в его сторону.

Проститутка, подумал Эрвин, и его, как всегда, передернуло. Общение с женщинами не доставляло ему никаких затруднений, ему ничего не стоило даже, провожая кого-то домой, беспечно предложить взять его под руку, но когда подходил момент, когда следовало сделать что-то решительное, он не мог себя заставить. Наверное, именно поэтому у нас с Барбарой и не получилось ничего, подумал он с горечью. Они неплохо ладили, ходили вместе в театр и на концерты, однажды Барбара даже пришла к нему в гости, они весь вечер просидели рядом на кушетке, пили кофе и беседовали, и этим все кончилось, он не осмелился даже поцеловать ее — и через пару месяцев она обручилась с другим… Эрвин завидовал Тоомасу Септемберу, для которого все было проще простого, несколько раз после тренировки тот спрашивал его: «Ну как, Буридан, к шлюхам пойдем?» — но Эрвин всегда шутливо отнекивался…

Эрвин бросил на женщину беглый взгляд — та казалась довольно интеллигентной, по крайней мере вульгарна она не была. Может, и не проститутка, подумал он, и сразу почувствовал странное облегчение — вот конфуз, если бы он подошел к ней и заговорил.

Однако вдруг он обнаружил, что женщина незаметно переместилась и теперь стоит почти рядом с ним, тоже читая объявления. Интересно, а мне в глаза она посмотрит, подумал Эрвин, — и надо же, женщина действительно повернулась к Эрвину. У нее были большие карие глаза, округлое лицо и мягкая линия подбородка — и она улыбнулась. Эрвин машинально тоже ответил улыбкой, но сразу же смущенно отвел взгляд. Он отчаянно пытался придумать реплику, с которой можно начать знакомиться, но ничего подходящего в голову не приходило. Сейчас она уйдет, подумал он панически. Но женщина не уходила, она все еще стояла рядом с Эрвином, словно подобное положение вещей было нормальным, и заразила своим спокойствием и его.