Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Наконец знакомый дом, последний этаж, для служанок, на лучшую квартиру не хватало денег, Алекс, правда, ее поддерживал, но она старалась как можно меньше прибегать к его помощи, ведь у Алекса и так были трудности… Войдя в комнату, она бросила пальто на кушетку, вернулась в кухню, вытащила из шкафчика початую бутылку водки, налила рюмку и резким движением опрокинула ее в рот. Нащупав в кармане висевшего на вешалке халата пачку сигарет, она дрожащими пальцами запалила одну, пошла в комнату и бессильно свалилась на стул, на котором недавно сидел Эрвин. Как мало отделяло ее от окончательного падения! Ведь если бы между ними что-то произошло, это было бы равносильно кровосмешению. Неужели она, Татьяна, уже с юности была такая порочная? Да нет, тогда ее душу заполняли самые благородные намерения, она хотела, чтобы мир стал лучше, светлее, справедливее, хотела помогать другим и, конечно, хотела любить — в ней было столько любви, она просто бурлила в ней, искала, кому подарить себя, — но все пошло не так, как она надеялась. Сперва убили отца, на этой дурацкой японской войне, они остались с мамой вдвоем, ей пришлось наряду с учебой в гимназии пойти работать, и она попала гувернанткой в семью Алекса — и тогда по ее вине умер от ожогов маленький Рудольф. Правда, Алекс впоследствии десятки раз объяснял ей, что вина эта существует только в ее воображении, и какое-то время она этому даже верила, пока не разразился тот страшный скандал. Алекс не вернулся из Крыма в условленное время, она занервничала и поехала посмотреть, что с ним, — и Марта все поняла. То есть не совсем все, то, что это именно она, Татьяна, Марта как будто не догадывалась, Алекс скрывал это от нее до последнего, но сама Татьяна ведь знала! Вот тогда она и поняла впервые, что все не так, нельзя подобным образом вмешиваться в чью-то семейную жизнь, даже если ты никому не хочешь зла, а всего лишь мечтаешь любить и быть любимой… Она пыталась начать все сначала, но ничего не получалось, ни один мужчина ей не нравился, перед глазами стоял Алекс, с которым она всех волей-неволей сравнивала. Потом грянула революция, гражданская война… В какой-то момент ей казалось, что она нашла свое место в жизни, сможет смыть давние грехи, если не как-то иначе, то путем самопожертвования, погибнув во спасение отечества. Но выяснилось, что ее смерть никому не нужна, от нее хотят совсем иного… Когда она это впервые поняла, где-то по дороге в Сибирь, то, на короткое время, даже была удивлена и обрадована, да и потом, попав в круговерть войны, чувствовала какую-то особую гордость и удовольствие от того, что дарит свое тело мужчинам, которые порой уже на следующий день погибают в бою, — это как будто тоже было своего рода героизмом, тем самопожертвованием, о котором она мечтала, ее миссией. Отрезвление наступило постепенно, наваливавшиеся на нее мужские тела теряли воображаемое благородство, осталось только то, что и должно было остаться — запах грязи, перегара и махорки. И все же она держалась довольно долго, не опускалась на самое дно, например, совсем не пила, только курила. В конце концов, словно мелькнул лучик надежды, когда ее взял к себе полковник. Они колесили по Польше, старались сколотить армию, чтобы выступить против красных, но однажды полковник исчез, Татьяна услышала, что он в Берлине, добралась туда, невзирая на трудности, — и там ее постигло самое большое унижение в ее жизни — ее даже не пожелали узнать. Дальше, до встречи с Алексом, все шло как во сне, она существовала машинально, ни о чем не думая, ни к чему не стремясь, продавая себя ровно настолько, чтобы не сдохнуть с голоду, несколько раз хотела покончить с собой, но не смогла, через ее постель прошли сотни мужчин, иногда наутро она даже не помнила, с кем вчера была. Алекс вытащил ее из этого животного состояния, привез сюда, в Ригу, нашел квартиру и работу — и чем она отблагодарила его за это доброе дело?

На нее внезапно накатила волна страха — а что, если Эрвин расскажет отцу, что познакомился в Риге с какой-то русской, слово за слово, и Алекс все поймет… Что тогда будет, Татьяна об этом даже думать не хотела, этого стыда она не переживет, тогда она точно покончит с собой… И это еще полбеды, ее жизнь и так уже ничего не стоит, но что, если Эрвин ляпнет что-то маме, и Марта, умная Марта снова все поймет? Что тогда будет с ними всеми, как они будут жить дальше?

Раскрасневшись от этой мысли, Татьяна резко встала, пошла в кухню и налила себе еще одну рюмку. Озабоченная случившимся, она совсем забыла, за кого Эрвин ее принял — за проститутку. Значит, это было написано на ее лице. Она вспомнила день, когда поняла, что не может жить нормально, как все. Ей уже не надо было продавать себя за деньги, на улицу ее тянуло что-то другое, то ли одиночество, то ли привычка, физическая потребность продолжить ту жизнь, которая многие годы была ее судьбой. Или даже другое — стремление к самоуничтожению, необъяснимое желание увязнуть в трясине еще глубже, чувствовать себя все более грязной. До полной гибели оставался действительно только один шаг. Сегодня она могла его сделать, но не сделала. А если что-то подобное случится вновь, завтра, послезавтра? Долго ли она сможет противостоять этому? И если уже не сможет — что тогда? Нет, надо было предпринять что-то решительное, чтобы это предотвратить.

Она вернулась в комнату и подошла к гардеробу. Баночка с вероналом лежала в ящике для белья, достаточно было насыпать на ладонь таблеток десять, налить из графина стакан воды и проглотить, но рука не поднималась, какая-то сила удерживала ее. В том же ящике лежала фотография, Алекс с семьей — до того, как пригласить Эрвина в комнату, Татьяна ее спрятала. Алекс и Марта сидели, окруженные детьми — София, Эрвин, Виктория, Лидия… Не было только Германа, он уже успел уехать в Германию. Татьяна выпросила снимок у Алекса, сначала он отказал, но Татьяна столько канючила, что наконец принес. Их семья…

Татьяна взяла фото, чтобы поставить на прежнее место, и вдруг упала на колени. Слезы потекли сами собой, горячие соленые слезы. О Боже, Боже, стала она приглушенно стонать вперемешку с рыданиями, сделай так, чтобы у них все было хорошо! Иконы в ее комнате не было, как-то она купила одну на базаре, но когда увидела, что Алекс морщится, отнесла обратно. Однако ходить в церковь Алекс ей запретить не мог…

Она лихорадочно вскочила, вытерла слезы и стала одеваться. Вечернее богослужение уже началось, но если поторопиться, она еще успеет…

Глава шестая. Тени

Медленно и величаво они по очереди выходили из-за кулис — первая, вторая, третья, четвертая, становились в арабеск: одна рука простерта вперед, нога поднята сзади, стопа вытянута до предела. Задерживались в этой позе и двигались дальше, все то же самое под ту же, повторяющуюся, мелодию — наверное, прекрасное нуждается в повторе, подумала Марта, — за ними все оставшиеся, первая десятка, вторая, пока все тридцать две не оказались на сцене, тут они быстро перестроились в два прямых ряда и застыли, одна нога слегка согнута, руки скрещены на уровне пояса. Они были как тени, собственно, тенями они и были, плод опиумного дурмана и мук совести Солора, еще немного, и появится Никия, Марте не надо было даже закрывать глаза, чтобы видеть, как она танцует с длинным белым шарфом, кружится, сохраняя равновесие даже в самом головоломном положении. Разве она сама, Марта, не была такой же тенью? Правда, Алекс ее не бросил, не поменял на Гамзатти, и все же она уже давно не чувствовала, что живет. Прогуливаясь вдоль реки Эмбах или по улице Рюютли, сидя на скамейке в сквере или наклоняясь над жасминовым кустом, чтобы так же, как Солор, вдыхать дурманный запах, она оставалась холодной и несуществующей, как Никия. Пока дети были дома, она не ощущала этого так остро, дни были заполнены делами по хозяйству, но теперь все разъехались, Герман и София отправились в Германию, Виктория в Париж, Эрвин в Ревель и даже Лидия укатила с отцом в деревню, Алекс не хотел брать девочку, чтобы не оставить Марту одну, но она настояла, у человека есть только один враг, он сам, а себя Марта давно не боялась, ибо какой смысл бояться того, кого нет? Та, которой она когда-то была, осталась вдали, за годами и километрами, и все, что она еще могла, это вспоминать ту, предыдущую, настоящую, единственную жизнь. Не одна Никия посещала ее, то всплывало в памяти, как Соленый щелкал пальцами и звал: «Цып-цып-цып!», то, как Шаляпин пел «Vieni, o mia vendetta», яснее, чем Эмбах, перед глазами у нее стояла набережная Дона, а во время прогулок по улице Променади мерещилась Тверская. В Нахичевани, во дворе Арутюновых жарили мясо, а на Долгоруковскую неожиданно пришли Менг и Вертц, с дынями под мышкой, и когда другие гости ушли, они с Вертцом, как однажды, остались вдвоем в прихожей, Вертц упал на колени и признался ей в любви, а она — она позволила поцеловать себе руку — самая крупная измена в ее жизни. Потом прихожая на Долгоруковской сменилась на каминную комнату на Большом бульваре, и она пыталась погасить огонь, пожиравший маленького Рудольфа…