Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Дом, куда она вернулась, так ничего и не купив, был пуст и напоминал заколдованный лес. И мебель, и книги, все застыло, только пыль парила в солнечном луче над столом, и платья шевельнулись, когда она открыла гардероб, чтобы сменить одежду. В гостиной было душно, она распахнула окно, раньше ее ужасно раздражал даже цокот копыт, не говоря о шуме редких автомобилей или галдеже из кафе напротив, но теперь голоса доходили до нее только как тихий, монотонный фон. Она жила словно в глубине большой горы, одна-одинешенька, и существовал лишь один предмет, соединявший ее с окружающим миром, — кресло. Суставы, правда, были уже не такие гибкие, потому она предпочитала сидеть на диване, поджав под себя ноги, но «трон» должен был стоять рядом, в качестве журнального столика, куда можно положить очки и книгу с закладкой. Чем-то ведь надо заполнять время, которое оставалось до того момента, когда ее не будет и физически, поскольку духовно она уже умерла — да, но когда это случилось? Наверное, тогда, когда она поняла, что все повторяется. В отличие от многих, ее не радовало узнавание своего детства и юности в детях, наоборот, чувства, которые таким образом воскресали, ужасали ее своей примитивностью — значит, в мире нет ничего нового, из поколения в поколение все одно и то же — в самом деле, словно тетрадь, полная давно известных, набивших оскомину и, в большинстве своем, бездарных стихотворений.

Папа стоял на перроне и смотрел прямо на Викторию, но не узнавал ее, это было смешно, и Виктория решила его немного подразнить.

— Бонжур, мсье Буридан! Ваша дочь Виктория просила вам передать, что она зацепилась платьем за Эйфелеву башню и поэтому прибудет только через неделю.

Она изменила голос, стараясь подражать Мадлен Рено, и говорила с акцентом, это, кажется, вышло у нее неплохо, поскольку отец несколько секунд таращился на нее, но потом в его голубых глазах появился веселый блеск.

— А что же делать с кексом, который мать испекла по поводу возвращения дочери?

— Может, пригласите меня вместо нее?

— Может.

Отец обнял ее так крепко, что Виктория пискнула.

— Ой, ты обращаешься со мной, как с шестом, к которому подвязывают горох.

— По-моему, ты похожа скорее не на шест для гороха, а на чучело гороховое.

— Ты намекаешь на мою роскошную шляпу? Это последний парижский вопль моды. Не бойся, денег на нее я не тратила, ее мне подарили. Гуляю по Монмартру, останавливает меня некий тип и говорит: я, видите ли, фотограф, мне нужна манекенщица для рекламы шляп. «Ваша голова, — сказал он, цитирую, — прекрасно для этого подходит, она напоминает мне голову Греты Гарбо». Я, кажется, фыркнула весьма презрительно, поскольку он поспешил добавить, что имел в виду только форму черепа, во всем прочем я, мол, дам сто очков вперед этой тетушке. Короче говоря, он столько пудрил мне мозги, что эта пудра уже в голове не помещалась, вылезла наружу и, дабы ее как-то прикрыть, он преподнес мне шляпу. Вместо гонорара.

Отец как будто постарел и стал печальнее, заметила Виктория, продолжая кокетничать. Кстати, у нее настроение тоже было не из лучших, она надеялась увидеть на перроне кроме отца еще одного гражданина мужского пола помоложе, душераздирающие любовные письма которого составили добрую часть ее багажа, — однако Арнольд отсутствовал. Показывать свое разочарование отцу она все же не стала, вместо этого бодро заметила, как, мол, здорово в родном городе, тут можно еще покататься на извозчике, а то в Париже лошадиные силы давно вытеснили из извоза лошадей, и, пока они тряслись по булыжникам в сторону дома, дала основательный отчет о делах Германа и Софии, к которым по пути домой заехала.

— София уже собирает вещи, этот санаторий ей осточертел, и она хочет домой, Герман же чувствует себя в Германии как рыба в воде, его богатая невеста каждые две недели навещает его на машине, как раз была там, когда я приехала, покатали меня, показали рейнские замки.

— Пожениться не собираются?

— Папа, теперешняя молодежь в таких делах не торопится. Сначала Герман собирается переехать в Лейпциг, поближе к невесте. Будущий тесть уже несколько раз говорил, что он с парочкой приятелей хочет построить новое, более современное здание для своего знаменитого издательства, однако они тянули, потому что боялись взять кредит, пока не пройдут президентские выборы — а что, если бы победил этот сумасшедший в коричневой рубашке, тогда непонятно, что было бы дальше. Но все закончилось благополучно, старик Гинденбург остался на посту, так что в самое ближайшее время Герман как автор проекта должен начать переговоры со строительными фирмами, а этого по телеграфу не сделаешь.

— На время отпуска домой не собирается?

— Этим летом точно нет, говорит, хорошо, если удастся на пару дней съездить в Венецию. Как можно вывести из этого, в будущее он смотрит с оптимизмом.

В отличие от меня: я смотрю в него довольно мрачно, поскольку не могу понять, куда пропал Арнольд, добавила она про себя.

Когда они свернули на Променади, лошадь подняла хвост и стала пачкать мостовую, и в то же мгновение начали бить часы на ратуше — и эти два события, плюс то, что в витрине фотографа из соседнего здания до сих пор висел ее портрет, с огромным букетом сирени, полученным по случаю окончания университета, помогли Виктории осознать, что она дома.

Мама стала еще более нервной, жаловалась, что кекс вышел не совсем такой, как надо, зато Лидия прямо расцвела, наверное, влюбилась, подумала Виктория, и так оно и оказалось, едва они вошли в «девичью», как сестра сообщила, что некий швед из социал-демократической партии, который приезжал в Тарту встретиться с единомышленниками, поклялся ей в вечной верности и что теперь она ждет письма из Упсалы. Виктория не стала говорить сестре, что мужским клятвам верить не стоит, поскольку подобное заявление надо было чем-то доказать, а она не хотела признаться, что сама, возможно, попала впросак, наслушавшись красивых слов. Если Арнольд нашел другую, я его убью, подумала она. Или нет, убивать не буду, лучше напишу в Париж фабриканту, который сделал мне предложение, Арнольд позеленеет, когда узнает, что за мной прилетели на личном самолете.

— Виктория!

Голос мамы был почему-то сухим и резким.

— Я забыла тебе сказать, что вчера здесь был твой Лоодер, сообщил, что не сможет тебя встретить, ему надо быть на работе, приехал большой начальник из Ревеля.

Мама упрямо называла Таллин Ревелем и Тарту Дорпатом, и столь же упрямо она не хотела признавать Арнольда в качестве жениха дочери, «мужчина должен быть выше жены, а твой карлик не может даже взглянуть на мир поверх твоей головы», — этой или подобной фразой выражала она обычно свое неудовольствие.