Элис Петерсон - Другая Элис

— Включите мне телевизор, — простонала я.

— Тише, не напрягайся, лежи, лежи, — сказала сиделка; судя по голосу, она улыбалась.

— Где я? Где мама? Пить. Я хочу пить. — Кружилась голова, меня мутило, а пересохшая глотка требовала воды.

— Почему вы не можете дать мне воды? — возмутилась я, снова дернувшись сесть.

— Пока еще рано. Потерпи немного.

Я шлепнулась головой на подушку, будто тряпичная кукла.

— Мне нужно в туалет, — сердито буркнула я.

Сиделка сунула под меня утку. Ощущение такое, будто ты лежишь на коробке из-под яиц.

— Она засыпает на судне, — сказала через пятнадцать минут одна из сиделок. — Это ведь неудобно, Элис, давай я уберу, — прошептала она, — ты спишь. Значит, тебе ничего не надо.

— Подождите еще немножко, — попросила я.

— Хорошо, — улыбнулась она.

Я снова провалилась в сон.

Я лежала в отдельной палате. Мама с удивлением увидела, что я проснулась, она ожидала, что я долго буду приходить в себя, а я уже была в полном сознании. Я все время пыталась сесть, а сиделка все время уговаривала меня лежать спокойно.

— Ай, ай, — проговорила Элен, с беспокойством взглянув на маму.

К ране на моем бедре была приклеена бутылочка.

— Как все прошло? Нормально? — спросила я.

— Да, нормально, — ответила мама. — Ты большой молодец!

— Мне нужно попить. Я пить хочу.

Мама напоила меня водой, как младенца.

— Мы прошлись по магазинам, и смотри, что мы тебе купили! — Элен подняла перед собой голубую джинсовую рубашку. — И совсем дешево! На распродаже. Еще мы нашли старинный, недорогой веер, чтобы ты обмахивалась им в такую жару. Еще купили тебе плеер. Ты ведь говорила, что хочешь. Видишь? Не очень мы и потратились. А себе я купила вот что, — нервно продолжала она и поднесла к своей груди полосатый топ.

— Мне опять больно, еще больнее, чем раньше, — закричала я.

Элен уронила руки, державшие майку, и позвала сиделку. Сиделка заглянула в мой лист назначений.

— Ей пора колоть морфий. Сейчас я вернусь.

После операционного стола я чувствовала себя изрезанной и в синяках. Мне казалось, моя рана еще зияет. Верхняя половина больного бедра казалась мне вдвое толще здорового и выглядела так, словно ее накачали воздухом. Внезапно я подумала, что мне ни за что не надо было соглашаться на операцию. Мне захотелось плакать. Я потеряла часть себя, и потребовалась операция, чтобы осознать, насколько это безвозвратно.

— Больно, больно, — стонала я.

Сиделка вколола мне морфий, и вскоре по моему телу растеклось облегчение. Я закрыла глаза и уплыла в страну бессознательного.

Элен с мамой ушли от меня в одиннадцать вечера. Им не хотелось уходить. Мама знала, что я проведу беспокойную ночь.

— Тебе удалось поспать? — спросила Элен на следующее утро.

— Чуточку. Мам, нажми на кнопку. Мне пора делать укол.

— Сейчас я пойду на пост и попрошу там, — сказала мама.

— Болит, — хныкала я.

— Потерпи, — сказала Элен, гладя меня по голове. Я смотрела на ее свежее лицо, большие, темные глаза. От тепла, исходившего от ее улыбки, мне делалось лучше. Мне ужасно не хотелось, чтобы она снова уехала в Лондон, вернулась в свою компанию графического дизайна. Ее присутствие успокаивало меня сразу, как только она появлялась в комнате.

— Сейчас пока что у них нет морфия, — сообщила мама, вернувшись. — Сейчас сиделка принесет его из другого отделения. Это недолго, с минуты на минуту.

Прошло полчаса.

— Так пока и нет! — Мама нахмурила брови.

Прошел час.

— Ма, спроси снова, — в отчаянии попросила я. У меня путались мысли, я не могла ни о чем думать. Не могла разговаривать с Элен. Мне требовалось обезболивающее, и немедленно. Мне было трудно бодрствовать; после укола мое тело наполнялось светом, а боль слабела. Я спокойно лежала, слушала, как разговаривали мама и Элен. А я просто улыбалась и уплывала в дремоту, и так до тех пор, пока действовал укол. Потом резкая боль подбиралась ко мне вновь, и сознание пробуждалось…

Мама побежала на пост, а Элен села ближе ко мне. Ее ауру покоя сменили испуг, граничивший с паникой.

— Сейчас придут, — уговаривала она меня и повернула голову, чтобы узнать, повезло ли маме.

— Сиделка скоро принесет. Она ушла вниз, — повторила сестра.

Прошло полтора часа. Я была в гневе и отчаянии. Сестра повторяла одно и то же, будто заевшая пластинка.

— Что творится в этом отделении? — воскликнула мама, запустив от возмущения пальцы в свою шевелюру. — Как можно было остаться без морфия? Мне надоело быть вежливой и всех уговаривать! — закричала она и стукнула кулаком по столу. — Достаньте этот морфий, черт побери!

Я с нетерпением считала дни, когда мне наконец можно будет спать не на спине. Оставалось еще три дня. Хирург сказал, что я должна лежать на спине пять дней и вообще не шевелиться. Я играла в бессмысленные игры — считала секунды или крошечные дырочки на потолке. Жизнь превратилась для меня в обратный счет до ближайшей инъекции морфия; после недавнего эпизода его запасов снова было достаточно. Еще одним ярким событием дня была почта. Папа, болевший гриппом, присылал мне открытки почти каждый день. Мэтью из Бристоля, кажется, писал письма на своем ноутбуке, когда ехал на работу или с работы. Летом он подрабатывал, чтобы в течение года быть свободней с деньгами.

Я пыталась угадать, чем еще вкусненьким меня побалуют на этот раз. Прошлым вечером я ела куриное фрикасе. Еще я иногда гадаю, как выглядело мое старое, изгрызенное болезнью бедро — что с ним сделали? Надо было попросить, чтобы мне показали его. Что говорили хирург и его помощники во время операции? Что это для них, постыдный богги [15] Богги («Пугало») — удар в гольфе. или блестящий орел на пятой лунке? [16] Подразумевается удар в гольфе «Орел». Зазвонила пожарная сигнализация. Если сейчас здание больницы окажется в огне, как вынесут нас, инвалидов? При мысли, что меня поднимут и понесут, у меня оборвалось сердце. Для меня мучением была даже нехитрая процедура, когда мне под бедра подсовывали рентгеновскую пленку. Должно быть, нас вывезут на наших кроватях с колесами. Но ведь старушка, моя соседка, прикреплена к всевозможным штуковинам, которые должны будут ее сопровождать. Мы здесь такие беззащитные, уязвимые, наши жизни целиком в руках медицинского персонала. Как это неприятно. Сигнализация все звенела и звенела, меня охватила паника, я решила, что сбываются худшие из моих кошмаров. Сейчас я сгорю заживо.

— Без паники, ложная тревога, — сообщила сиделка. — Не шевелитесь.

Что она говорит? Никто из нас не может шевелиться при всем желании.

На мне были белые, до колена, чулки, чтобы предотвратить образование тромбов, а Элен красила мне ногти ярко-красным лаком, чтобы у меня перед глазами было что-то веселое. Потом она нарисовала на чулках узоры и прилепила на мой мизинец кусочек жвачки.