Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

Когда в 1903 году вышло новое уложение о наказаниях, мы стали просить свою администрацию купить нам его. Смотритель (Правоторов) обещал, будучи в Петербурге, спросить разрешения у директора, которым был тогда Лопухин, юрист, но, очевидно, своеобразный поборник юридических знаний. По словам Правоторова, беседа его с директором на этот счет была кратка, но вполне ясна.

-- Заключенные говорят, что вышло новое уложение, и просят купить его им.

-- Да, вышло. Вот оно лежит (и показал экземпляр его). Но оно к ним не относится, а потому и читать его им нет надобности.

Эта аргументация была особенно замечательна тем, что в скором времени это уложение применено было именно к одним политическим преступлениям и, значит, должно бы относиться только к нам и никому другому.

После падения Плеве нам все-таки, наконец, купили его.

Однако эта охрана нас от язвы законности была совер-шенно излишней. У нас все-таки были в библиотеке и старое уложение, и устав о ссыльных, и судебные уставы, полученные нами помимо департамента. Из них мы могли вычитать сколько угодно опасных цитат. Да более откровенные чины и не смущались этим, а прямо заявляли: "к этой тюрьме никакие законы не относятся".

И действительно, наивно было рассуждать о законности в тюрьме, где ровно 10 л. просидел на каторжном положении поручик М. Ф. Лаговский, который посажен был туда без всякого суда и следствия и который нес совершенно одинаковую участь с лицами, приговоренными по суду к бессрочным каторжным работам.

II.

Пока книги присылались нам из департамента натурой, мы всецело зависели от его усмотрения, и тогда наши книжные хлопоты имели характер лотереи: авось вытащишь выигрышный билет и тебе пришлют как раз то, чего ты хотел и что требуется тебе настоятельно по ходу твоих занятий. А не пришлют, так похорони свои умственные запросы и стремления, как ты похоронил и все остальное.

Но когда, с 1897 г., нам ассигновали определенную ежегодную сумму на выписку книг (именно 140 р.), наше положение при этом улучшилось очень мало. Местный полковник либо разрешал своею властью покупать все, что мы закажем, либо нет, смотря по веянию в высших сферах. Но чаще всего наш список книг, которые мы хотели бы купить на ассигнованные деньги, отправлялся в департамент. Там он валялся не менее полугода и возвращался к нам с урезками, в которых никакой проницательный ум не мог усмотреть ни системы ни оснований. Запрещенные нынче книги мы нарочно записывали снова на будущий год и получали разрешение. Это полное отсутствие руководящей мысли при запрещении и разрешении было очевидно даже для наших жандармов, которые в книгах вообще были столько же сведущи, как и в китайском языке. Спросишь, бывало, офицера, заведующего покупкой книг:

-- Ну, скажите, пожалуйста, почему запретили мне географию России под заглавием: "Полное географическое описание нашего отечества, под ред. Семенова"?

-- А вы,-- отвечает он хладнокровно,-- напишите ее опять в следующий раз, и тогда получите разрешение.

Даже Гефдинг, "Очерки психологии", был запрещен однажды.

Всякий, у кого только бывал обыск,-- а у кого-то теперь он не бывал?-- знает из практики, до чего невежественны в книжных вещах полицейские и жандармские агенты, ищущие в вашей библиотеке чего-нибудь предосудительного. Посылая в департамент свои списки, мы имели неоднократно случай вывести убеждение, что их командиры, заседающие в департаменте, не менее невежественны.

Когда ваши духовные интересы находятся в руках бурбона, облеченного неограниченною властью, высоко о себе думающего и в то же время круглого невежды, вы замечаете это на каждом шагу, потому что самоуверенный бурбон постоянно попадает впросак. Если бы вы могли удовлетворять свои духовные запросы иными путями, независимо от него, то это зрелище своим глубоким комизмом доставило бы вам много развлечения. Но мы были всецело в их руках, постоянно чувствовали грубое прикосновение к невиннейшим интеллектуальным интересам, и потому нам было не до смеху.

Стоит ли прибавлять, что область социальных наук пользовалась особым вниманием наших властей, и что большая часть их запрещений обрушивалась именно в эту сторону. Тут запрещались книги исключительно за то, что в своем заглавии содержали термин "социальный". Никакому, напр., даже департаментскому невежде не пришло бы в голову запрещать нам Историю древнего Рима. Но когда вышла в свет социальная история древнего Рима и мы выписали ее, понятно, нам запретили.

Это дало повод Г. А. Лопатину как-то предложить нам -- изгнать из наших списков раз навсегда термин "социальный", а писать вместо него "салициловый".

Он же неоднократно пикировался по этому поводу с департаментскими чиновниками, когда в письмах к своему брату красочно описывал их безграмотность, бесстыдство и наглость. Письма, конечно, читались в Петербурге и возвращались ему обратно, и его уведомляли, что такое письмо отправлено быть не может и что его нужно переделать.

III.

Но курица по зернышку клюет да сыта бывает, говорит пословица. И несмотря на все эти препоны, у нас понакопилось много хороших книг. Все, что ни попадало к нам, оставалось у нас и составляло вклад в нашу библиотеку. Помаленьку, из года в год, она расширялась, и к концу нашей жизни в ней считалось не менее 3.000 томов.

Для того, чтобы составить такую библиотеку, нужно было знать названия книг и вообще стоять до некоторой степени на уровне современных знаний в любой отрасли наук.

Чтобы постоянно следить за книжными новинками, мы подписались и затем выписывали много лет подряд "Известия книжных магазинов Вольфа", которые давали нам почти тотчас после выхода и давали даже в такие времена, когда запрещены были всякие журналы, кроме строго научных.

Мы постоянно избегали вторжения в нашу библиотеку какого-нибудь поборника помрачения, который мог бы приказать изъять лишние книги, увидавши, как много их накопилось, и потому мы в последнее время стали всячески сжимать каталог, ведение которого находилось всецело в наших руках. С этою целью автора с многотомными и многоразличными сочинениями мы записывали обязательно под одним номером. Так, под одним номером стояли сочинения Спенсера, Милля, Маколея, Кареева, Золя, Дюма, Мопассана, Диккенса, М. Твэна, Шекспира и др. Точно также журналы разных лет, но одного названия, числились под одним номером.

И все-таки у нас было свыше 2000 номеров. Отдел изящной литературы, в первые годы решительно не разрешавшейся нам, был особенно богат. Почти все выдающиеся заграничные романисты были в полном собрании и часто на двух языках. Русских было мало. Но их легко было достать из канцелярии, откуда нам давали даже Горького, правда, после многократных просьб и заявлений. Отказы всегда аргументировались тем, что Горького не любят в департаменте.