Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Лучше?..

— Ну, за обедом… Ты, полагаю, не вел бы себя так с испанской девушкой.

— Нет, — помолчав, покаянно признал Хуан.

— Это иностранки тебя так избаловали.

— Прости.

Они замолчали. Кондиционеры действовали исправно, со всех сторон тянуло довольно прохладным ветерком, и, несмотря на это, с шеи на открытую смуглую грудь Хуана стекала тоненькая струйка пота.

— Значит, ты хочешь, чтобы я о тебе вспоминала?

— Я прошу.

— Ты напрасно тратил деньги на это ожерелье. Я уже и так решила, что всякий раз, когда буду злиться на Лукаша, стану думать о каком-нибудь красивом парне. И это будешь ты, честное слово.

— Спасибо.

— Но из воспоминаний о тебе я постараюсь исключить кое-что, о чем не хочу думать.

— Что именно?

— Ну например, то, что в этой поездке ты наверняка переспишь с какой-нибудь мисс из нашей группы. Хотя бы с Сибилл Гибсон.

— После появления Асмана я у нее уже не котируюсь.

— Ага! Значит, ты тоже заметил?

— Трудно не заметить.

Мисс Гибсон хлопками снова попросила внимания.

— Сейчас мы едем на почту. Мистер Асман ждет корреспонденцию до востребования, а вы, вероятно, не прочь будете отправить приветы из Кордовы своим близким и знакомым.

Действительно, в окошечке poste restante Асмана ждали две телеграммы. Одна была из Филадельфии от миссис Скарпид. Она сообщала: «Том и я здоровы ждем вас». Том — это ангорский кот, любимец Гейл.

Она привезла его незадолго до своей смерти из Нью-Йорка, где купила после триумфально-победного матча Джека. И потом буквально разрывалась, чтобы успевать на все — по крайней мере проходившие в стране — концерты мужа и соревнования по теннису с участием сына, а также ухаживать за Томом, с трудом сносившим черствый характер миссис Скарпид. «Животным и мужчинам хорошо было с Гейл». Он дважды мысленно повторил эту фразу, словно сочтя ее наилучшей эпитафией, какую следовало бы выбить на небольшой плите посреди плоского газона, где покоились останки Гейл. Он никак не мог привыкнуть к современным американским кладбищам и всякий раз, посещая могилу Гейл, ужасался бездушию тех ровно-плоских квадратов земли, под которыми погребена была боль человеческих утрат…

— Вам еще телеграмма, — негромко и, словно убеждая, напомнила мисс Гибсон.

— Ах да, — Асман развернул второй бланк.

Он ждал известий от Джека, который постоянно сражался на разных кортах мира и не находил времени писать письма. Но вторая телеграмма оказалась от Сэма Блюинга, импресарио. Отправленная из Лондона, она содержала текст императивный и краткий: «Предлагается еще один концерт Лондоне тчк подтверди согласие тчк привет тчк Сэм».

— Приятные известия? — спросила мисс Гибсон.

— Пожалуй, да. Предлагают еще концерт в Лондоне.

— Будете отвечать?

— Да.

— Я принесу бланк.

— Нет-нет, спасибо, — удержал он ее за руку, раздраженный этой готовностью угождать. — Надо еще подумать.

— Над чем же тут думать?

— Так ли уж необходимо усложнять себе жизнь все новыми обязательствами?

Мисс Гибсон удивленно молчала. Он обезоруживающе улыбнулся и пояснил:

— Моего импресарио следует проучить, самое время.

— Он же, вероятно, действует из лучших побуждений? — решилась возразить мисс Гибсон.

— Он всегда действует из лучших побуждений. Но побуждения, как и вера — наиболее субъективные чувства, хотя, правда, веру люди сами почему-то целые тысячелетия пытаются себе навязать.

Он снова задумался, размышляя, рассмешит ли мисс Гибсон вид Сэма Блюинга, как смешил обычно его самого. Он вообще не принимал Сэма всерьез, хотя импресарио тот был отличным. Ему припомнилась ночь в Нью-Йорке, лет двадцать пять назад, когда часа в два ночи его разбудил телефонный звонок.

— Это ты? — раздался в трубке взволнованный голос.

— Я, — ответил он, спросонья ничуть даже не удивившись, что кто-то обращается к нему по-польски.

— Что значит — я? Кто такой — я? Мне нужен Джереми Асман.

— Я у телефона, — буркнул он.

Наступила долгая пауза, а потом тихий, очень тихий, голос спросил:

— Ты знаешь, кто звонит? Сэм Блюинг звонит. А по-старому — Блюменблау.

— Самуил Блюменблау… — повторил он с чувством безнадежной беспомощности, словно ему предстояло в грудах песка, десятилетиями его засыпавшего, отыскать одно-единственное зернышко.

— Самуильчик, сын портного Блюменблау, — тихий голос в трубке вспыхнул радостью. — Помнишь?

— Ну как же, — ответил он вежливо и лишь после этого вдруг увидел себя сидящим на ветке старого ореха рядом с Самуильчиком Блюменблау, старшим из семи детей портного Блюменблау, которому бабушка давала в кредит муку и крупу, сахар и чай, не спрашивая даже, когда он отдаст долг. — Да! — крикнул он в трубку. — Откуда ты здесь взялся?

— Приехал, — голос в трубке обретал уверенность и лишь на секунду стал тише: — Как ты…

— Как я… — повторил он. — Ты далеко?

— Совсем рядом! Сейчас же могу приехать.

— Ну так я жду. Возьми такси.

— Я на машине, — ответил Самуильчик Блюменблау, старший из семи детей портного Блюменблау.

— Жду! — повторил он и с опаской взглянул на Гейл, которая давно уже проснулась и слушала разговор.

— Кого это ты приглашаешь? Сейчас? Среди ночи?

— Это мой приятель, — шепнул он со странным чувством вины не то за ночной звонок, не то вообще за дружбу с Самуильчиком Блюменблау, а возможно, и за тот долг, который отец Самуильчика не вернул его бабушке, не подозревая, что вскоре сам господь бог с ней за него разочтется. Словно у бога не было иных, более серьезных, счетов. — Приятель, — повторил он неуверенно. — Друг детства. Из моего города.

— О боже! — вздохнула Гейл.

Когда он открыл дверь, первым ощущением было изумление. Пред ним стоял некто, по-прежнему чуточку смешной, с непричесанными волосами, кустиками торчащими в разные стороны, некто, как и в давние годы, постоянно, кажется, шмыгающий носом, но человек явно архиделовой, при ярком наимоднейшем галстуке и с черным портфелем, набитым наверняка очень важными бумагами. Во всяком случае, если бы он встретил его на улице, то вряд ли бы узнал. Похожие чувства рисовались и на лице Сэма. И было тем большей неожиданностью, что эти два, в сущности, чужих человека бросились друг к другу и крепко обнялись.

— Выжили, — шепнул Сэм, разжимая объятия.

И одним этим словом они о б с у д и л и весь ад жесточайшей войны, обрушившейся на человечество, жесточайшей из всех, какие когда-либо п р е ж д е обрушивались на человечество.

…Он молчал, и мисс Гибсон решила, что пора собирать своих подопечных, хотя многие еще покупали марки и открытки, писали письма.

Лукаш терпеливо стоял у окошечка «до востребования», несмотря на то что Доминика всячески старалась разуверить его в надежде, которую он питал: