Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— От Геро мы получили письмо в Мадриде. Неужели ты думаешь, что за такое короткое время он успел написать второе? Это на него не похоже.

— Могло случиться чудо. Он знает, что мы будем в Кордове.

— А может, ты ждешь от него письмо уже… из Польши?

— Это невозможно. Письма из Варшавы идут дольше, чем из Лимы.

— Значит, ты рассчитываешь получить письмо от Гелены? — спросила она тихо.

Он поцеловал ее в щеку.

— Уж не ревнуешь ли ты?

— Ничуть.

Письмо оказалось от отца. Из Лимы. Лукаш нетерпеливо вскрыл конверт, пробежал глазами первую страницу. Дату своего возвращения в Польшу Геро не сообщал — во всяком случае, в начале.

— Длинное письмо, — заметила Доминика. — Ладно, читай, а я пока поболтаю со шведками.

У окошка, где выдавали денежные переводы, стояли Гарриет и Ингрид, а за ними Яльмар, Карлос и Мануэль.

— О боже! — вздохнул Лукаш. — И они здесь!

— Откуда у тебя такой замечательный жилет? — поинтересовалась Гарриет, едва завидев Доминику.

— Подарок Асмана.

— Асмана? — пискнули разом обе шведки.

— Да. Он сделал подарок мне и еще двум женщинам из нашей группы. На память о посещении кожевенной фабрики.

— Слышишь? — толкнула Ингрид Яльмара. — Учись делать подарки! Это называется элегантность.

— Сложность в том, — буркнул Яльмар, — что элегантность, как правило, требует денег.

— Ну почему же? — возразили испанцы. — А Дон Кихот и Дульсинея?

Доминика лихорадочно старалась припомнить хоть одну сцену из «Дон Кихота», книги мировой классики, о которой все знают, но мало кто читал. К счастью, мисс Гибсон в этот момент захлопала в ладоши, торопя группу занять места в автобусе.

— С ума можно сойти от такой муштры, — проворчал Карлос.

— Лукаш называет нашу руководительницу «генералом».

— Этот «генерал» совсем не дурен, — рассмеялся Мануэль.

— Куда вы теперь? — спросила Доминику Гарриет.

— Не знаю.

— Мы наведаемся к вам после ужина. Ждите в отеле. Давайте махнем куда-нибудь потанцевать.

— Лукаш не любит танцев, — с грустью сказала Доминика.

— Ничего, полюбит, когда увидит, как мы тебя уводим, — несколько самонадеянно объявил Яльмар.

— Ты посмотри, посмотри, — поразилась Ингрид. — Гарриет, ты узнаешь нашего Яльмара?

Вся группа сидела уже в автобусе, и еще один хлопок в ладоши мисс Гибсон с выражением вполне очевидного порицания был явно адресован Доминике. Она торопливо распрощалась со своими друзьями и поднялась в автобус. Лукаш уже сидел у окна с письмом отца в руке, не скрывая своего неудовольствия ее поведением.

— Они и дальше намерены ехать за нами?

— Не могу же я предложить им изменить маршрут.

— Ладно, я сам предложу.

— Это на тебя похоже. Что же мне теперь ни с кем нельзя и словом обмолвиться? Опять все решат, что мы снова ссоримся.

Лукаш осмотрелся. Сидевший впереди них Асман беседовал с миссис Брук.

— Слава богу, нас никто не понимает. Прочитать тебе письмо отца?

— Пожалуйста, — холодно согласилась, все еще дуясь, Доминика.

Письмо адресовано было, собственно, только Лукашу.

«Дорогой Лукаш! — писал Геро. — Хоть ты, правда, и не юный польский граф, путешествующий по Западной Европе, а я не старый граф, пишущий тебе письма из Опиногуры, но мне вдруг захотелось написать тебе настоящее длинное письмо в старопольском стиле, ибо слишком много сейчас происходит в мире событий, чтобы оставлять их обсуждение лишь политикам и телекомментаторам. Внимание, какое повсюду уделяется в последнее время событиям в Польше и нам, полякам, нельзя уже объяснять просто стремлением к очередной политической сенсации, как это бывало порой прежде; теперь это явно запрограммированное внимание, в котором, боюсь, нам не отводится места. Или точнее: мы отнюдь не главный объект этого внимания, а самое большее — просто-напросто средство политических манипуляций. Небольшую страну на границе западного и восточного влияний стремятся превратить во взрывное устройство, подложенное под ставшие неудобными социальные системы. Я, как человек всегда строивший и никогда не разрушавший, не люблю взрывных устройств, и потому иногда ночами мне снится, как я убегаю от взрывов, и это, как мне кажется, не только результат психологической травмы, полученной в дни Варшавского восстания. Как и я здесь, ты наверняка слушаешь сообщения по радио о том, что творится в Польше, и, дополняя их картиной, которую наблюдал перед отъездом, имеешь полную возможность составить достаточно верное суждение о современной польской действительности, сотканной из множества нитей безверья и надежд. Я никогда на сто процентов не принимал на веру то, что говорится о нас здесь или там, тем не менее полагаю все-таки, что следует различать то, что говорится о виденном вблизи, от того, что может показаться, если смотреть издалека. Боязнь некоторых стран Западной Европы возможных, скажем так — отдаленных, последствий нынешних событий в Польше не просто стремление мещан к удобному status quo [9] Существующее положение (лат.) . .

Да и что такое, впрочем, «status quo»? Разве это лишь наша теплая постель, хлеб, который мы хотим иметь на столе, безопасность близких нам людей, предметы, которые нам дороги? А разве это не достояние человечества, многими веками своей мудростью и трудолюбием украшавшего землю, подобно мастеру, инкрустирующему любимое творение? Последняя война принесла неисчислимые разрушения, но мы все-таки по-прежнему любуемся пирамидами, Акрополем, стенами Колизея, развалинами Форума, созерцаем римские дворцы, готику, ренессанс и барокко. В новой войне — если она разразится, если человек перестанет быть существом разумным — одно нажатие кнопки приведет к тому, что навсегда исчезнет готика. Исчезнет ренессанс. Исчезнет барокко. Исчезнут дворцы, книги, скульптуры и картины, возможно, исчезнет и сама земля. В этой войне и земля может погибнуть. Мне порой начинает казаться, что люди недостойны своей матери-земли.

Если кто-то считает возможным назвать трусом человека, оберегающего свою теплую постель, ломоть хлеба на своем столе, свою привязанность к людям и предметам, он не смеет назвать трусом человека, который ставит спасение достояния всего человечества, самого облика земли выше изменения той или иной общественной системы одним нажатием кнопки.

Я чувствую, как ты мечешься, понимаю, что твои двадцать семь лет, не отягощенные жизненным опытом и вдруг подвергшиеся столь тяжкому испытанию, противятся моим пятидесяти восьми, моим травмам, нанесенным войной, хоть меня и не задела ни одна пуля. Так уж сложилось у нашего несчастного народа, что почти каждое поколение передает следующему свой военный опыт, воспринимаемый сначала неприязненно, с неверием, а потом — по прошествии лет — со снисходительностью. Но сегодня опыт этот несет в себе особую убеждающую силу, и главным образом потому, что исходит он от людей, которым когда-то достало мужества и готовности заплатить наивысшую цену за то, что ими почиталось дороже своих юных жизней. Повторяю: юных. Ибо одно дело — умирать в двадцать лет и совсем другое — под семьдесят, когда неотвратимое все равно уже становится вполне осязаемым.