Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

Оба маленьких Принца явились на свет, когда над Европой уже начали сгущаться тучи. Впрочем, тут, в райской излучине Днестра, никто еще об этом не думал. Тут все шло своим чередом и обычным порядком текла повседневная жизнь. Единственным поводом для сплетен в городе была межа, которую Салька Папеж решила проложить между своей жизнью и жизнью Гельки, тоже, правда, носившей теперь фамилию Принц, но, что ни говори, все равно бывшей прислуги. Дом разделили пополам. Сад разделили пополам, и по обе стороны высокого забора украинские няньки баюкали подрастающих малышей. Когда ножки их окрепли, первые шаги повели их друг к другу, друг к другу потянулись сквозь штакетник ручонки, высовывались одинаково розовые язычки, вместе учились малыши произносить первые слова. Но стоило Сальке появиться в саду, как нянька тут же хватала ее малыша и оттаскивала от изгороди, от прилепившегося к ней с той стороны двоюродного брата. И никто тогда еще не предчувствовал, насколько близко время, которое уравняет их перед жестоким законом, сотворенным человеком против человека…

— Инквизиция? — повторил Асман вслед за миссис Брук. — Да, конечно, она замутняет облик Испании. Но человечество в последующие времена являло нам и более изощренные образцы жестокости, а история — хотя они у всех еще на памяти — старается о них забыть.

— Что вы имеете в виду? — спросила миссис Брук.

Он промолчал…

…Малыши Принц вместе с Салькой, Исааком и Пинкасом — как рассказала ему Гелька, появившаяся в его уборной после концерта в Нью-Йорке или каком-то другом городе, — погибли во время акции, проведенной гитлеровцами в городе. Ее не д о б и л и, ей удалось доползти до сада жены вице-старосты и в обширных подвалах ее дома пересидеть до ухода немецких войск за Днестр. Бабушка, по словам Гельки, погибла раньше, в лагере, куда ее отправили в первые же дни, реквизировав лавку. Многие ночи он размышлял над самым болезненным в своей жизни вопросом: если бы тогда — в сентябре тридцать девятого — он не пошел за армией, если бы остался с бабушкой и при ней, смог бы он ее спасти или т о л ь к о погиб бы сам вместе с ней?

Он так и не в состоянии оказался понять, откуда тогда взялась в нем сила, сумевшая оторвать его от бабушки, от дома, от города, ставшего в те сентябрьские дни маленьким, провинциальным — в сравнении с тем, что позже переживали другие города, — адом.

Страшным событиям обычно предшествует период благостного покоя, который, впрочем, может быть, только кажется таким в сравнении с ними. Во всяком случае, то последнее лето в Залещиках было на редкость погожим и жарким, множество отдыхающих приехало из Варшавы и других городов Польши, на пляжах не хватало лежаков, в магазине с утра до вечера была давка, как во время престольного праздника. Бабушка тогда уже позволяла стоять за прилавком Самуильчику Блюменблау, страшно довольному своей новой ролью. И только когда из носа у него слишком уж капало, она отсылала его на кухню получше высморкаться. В эти минуты он пытался подменить Самуильчика, но бабушка не позволяла.

— Это не для тебя, — говорила она и обращалась при этом ко всем присутствовавшим в лавке, как бы призывая их в свидетели, что ее внук не для таких дел создан. — У тебя есть другие дела.

Однако он не шел играть, как она надеялась. Конечно, он ничего не предчувствовал, как и большинство людей в городе, в стране и в мире: тайные мобилизации приводили в боевую готовность полки и дивизии, дипломаты начинали изъясняться все определеннее, но жизнь по-прежнему катилась обычной своей колеей, и казалось, ничто не предвещает грозных перемен. И все-таки уже тогда — как он позже, через многие годы, осознал — бабушка уже тогда в двух разговорах с бароном как бы определила цезуру между временем уходящим и грядущим.

Первый разговор состоялся весной, когда барон привез в Залещики гостей на время цветения абрикосовых садов. Городок буквально тонул в белой дымке, а с румынской стороны, с отвесного склона холма, выглядел как свадебный букет, перевязанный блестящей лентой Днестра. Сладкий аромат выманивал из ульев пчел, будил в гнездах ос и шмелей. Радостное гудение стояло над городом. Барон возил своих гостей по узким улочкам Залещиков, получив в магистрате для них пропуска, водил по новому мосту в Румынию, чтобы оттуда, с того берега, показать белую красу садов, не обезображенную убогими домишками и развалинами, за двадцать послевоенных лет так и не восстановленными. Увы, с прогулок гости возвращались опять на виллу, и их нужно было чем-то кормить и поить.

Барон стал наносить визиты мясникам и пекарям, вынужден был посетить и бабушкину лавку.

Как всегда изящный и элегантный, он выпрыгнул из машины, а бабушка уже шла ему навстречу из-за прилавка, светясь улыбкой и в то же время внутренне собранная, словно лошадь перед взятием препятствия.

— Как дела, пани Асман? — произнес барон, снимая перчатку и собираясь оказать бабушке честь рукопожатием.

— Спасибо, пан барон, — ответила бабушка.

В голосе ее, долетавшем в комнату за лавкой, в каждом ее слове улавливалась сосредоточенная взвешенность и сдержанность. Она, несомненно, думала о долге барона и о том, как следует себя держать, чтобы, не обидев его, получить хотя бы часть денег. Барон, вероятно, думал о том же, но, естественно, прямо противоположное, то есть как бы, не обидев бабушку, не отдать ей ни гроша, увеличив долг новыми покупками. Дело кончилось к о м п р о м и с с о м, как вечером с удовольствием повторяла бабушка, хотя невозможно было понять уместность в данной ситуации этого слова, поскольку барон уплатил, правда, пятьдесят злотых в счет старого долга, но Самуильчик отнес на виллу вина на целых сто злотых. Впрочем, важно было другое: бабушка тогда еще думала о деньгах. В пору цветения абрикосов они имели еще для нее свое прежнее значение.

А вот когда в конце августа барон вновь посетил Залещики и, зайдя в лавку, сообщил бабушке, что собирается в заграничное путешествие и хотел бы взять с собой несколько бутылок вина, она только махнула рукой в сторону ярких полок с винами.

— Берите, что хотите, пан барон.

— У меня нет таких денег при себе, — криво улыбнулся барон. — А у вас такие великолепные вина…

— Берите, — повторила бабушка. — Пусть уж лучше выпьет пан барон, чем кто попало.

Барон, направившись было к полке, на полпути остановился и повернулся к бабушке, окинув ее изучающим взглядом.

— Что пришло вам в голову, пани Асман?

— То же, что и пану барону, если пан барон решил именно теперь ехать за границу…

— Я же ведь не первый раз еду за границу… Как только мне позволяли средства…

— А вот теперь средства пану барону не позволяют, и все-таки вы едете, чтобы быть не здесь, а там.