Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

Вечером разражался скандал. Бабушка плакала и причитала, жалуясь, что осталась одна на свете, поскольку единственный внук ее не любит, врет ей, как последний шельмец, а шельмецов в роду Асманов никогда не было. Даже ее папочка, хоть и был всего-навсего необразованный старый еврей, сломавший жизнь собственной дочери тем, что заставлял ее пальчиками, созданными для игры на фортепьяно, и только на фортепьяно, взвешивать и заворачивать в кульки ландринки для сморкатых детишек, ценил свое слово на вес золота и уж никогда не стал бы вылезать через окно, если ему велено сидеть дома…

— Но я не давал слова не вылезать в окно… — пытался он оправдаться.

— Твой дед, — не позволяла сбить себя с толку бабушка, — никогда не был шельмецом, он был настоящий еврейский ангел. За целую жизнь у меня не было с ним столько мороки, сколько с тобой за один день. А Эстуся… ой, я и правда не знаю, от кого у тебя все это. Эстуся, пока стояла здесь, за прилавком, и пока в лавке не появился этот прощелыга… — Бабушка умолкала, потому что и без того было ясно, откуда у него взялась вся эта шельмовитость, уж никак не унаследованная от кого-либо из семьи Асманов.

А потом они плакали вместе, крепко обнявшись, но это уже были добрые, общие, утешительные слезы, после которых тут же — как ни в чем не бывало — оба снова брались за свои дела. И все-таки даже ради бабушки он не мог отказаться от своей мечты стать уланом, браво шагающим под звон шпор. Особенно щегольски смотрелись они на танцах, и он часами мог стоять у забора, ограждающего летнюю танцплощадку «Варшавянки», глядя, как офицеры, красиво изогнувшись, прижимали к груди млеющих курортниц. Он и сам пробовал потом так танцевать в комнате за лавкой или перед Насткой в кухне — втягивал живот, выгибал спину и изящным пружинистым шагом напряженных ног скользил по полу. Настка пищала от восторга, а бабушка — застав это представление — сгибала палец и стучала себя по лбу.

— Да, конечно, — улыбнулся он миссис Брук, на мгновенье умолкшей в явном ожидании его одобрения.

…Никогда больше он не относился к армии с таким — иррациональным, в сущности, — восхищением. И, быть может, именно то, что он увидел ее потом в трагической ситуации — разбитую и бегущую, покрытую пылью всех польских дорог и позором всех польских б е д, быть может, именно это и стало главной причиной того, что он перешел вслед за ней мост над бурной рекой, хотя тогда не мог еще питать выдуманной им позже иллюзии, что увидит ее когда-нибудь в прежнем блеске и красе.

Тех, кто в зеленых мундирах заполнял лагерь в Кустине, он долго не признавал армией. Не признавал он армией и британские части, пока не понял наконец, что война не зрелище, а мундир не наряд, каким он представлялся в мирное время.

Иначе обстояло дело с мечтой о Сальке Принц, из-за которой он тоже отвлекался от игры на фортепьяно. На офицерские сапоги он все же мог надеяться, на Сальку — нет. Впервые он увидел ее, когда она уже стала женой Исаака Принца, старшего из братьев фирмы «Исаак Принц и сыновья — Польский килим», а ее отец — Якуб Папеж — «Паровая мельница» в Надворной — всем и каждому в городе говорил, что Исаак взял в жены не какую-нибудь первую встречную, что дочь его учила философию во Львове, ходила в театры на все премьеры, в обществе могла изъясняться и по-французски, и по-немецки, а Цвейга целиком прочитала в о р и г и н а л е. Всю значимость этого никто бы в полной мере не мог оценить, но тем не менее обстоятельство это сыграло свою роль в признании того, что Салька, дочь Якуба Папежа, особа — на фоне галицийского городка — вполне незаурядная. Когда она изредка вставала за прилавок магазина, задумчивая и презрительно-отсутствующая, Гелька, которая после смерти старой пани Принц вела хозяйство обоих братьев, а после обеда торговала в магазине, несчастная, некрасивая Гелька сразу превращалась в то, чем в действительности была, — в зачуханную еврейскую прислугу, и никто тогда уже не удивлялся, отчего это младший Принц никак не хочет на ней жениться, хотя не упускает случая задрать ей юбку на ворохе гуцульских килимов.

Присутствие Сальки изменило не только дом и магазин Принцев, но и ближайшую среду. В воздухе словно бы повеяло университетом, который она посещала во Львове, театрами, в которых бывала, а может, даже и чтением, которому предавалась в свободные минуты. Все становилось как бы праздничнее, чище и красивее, поднимаясь до уровня ее привычек и вкусов. Приезжали к ней подруги из Львова, и тогда даже бабушка поддавалась очарованию их щебетания и по-соседски порой заходила к Принцам по вечерам.

Он не упускал случая пойти вместе с бабушкой. Садился в уголок и смотрел на Сальку, смотрел, как она разговаривает, как смеется, как ест, словно голубь, глотая маленькие кусочки, как щурит глаза, раскрывает губы, как движутся ее смуглые изящные руки. Ему казалось, что он смотрит на еврейскую богоматерь, и это впечатление еще более усилилось, когда однажды Принцы — как принято у истинных аристократов — огласили, что Салька ждет ребенка.

Он тогда уже дружил с ней, хотя она была будущей матерью, а он — лишь четырнадцатилетним мальчишкой, но именно ему первому она сказала, что э т о у ж е ш е в е л и т с я.

— Что? — потрясенно спросил он, не без основания чувствуя, что услышит нечто ужасное.

— Это, — сказала Салька, касаясь рукой своего живота. — Подойди, дай руку.

Он не сдвинулся с места, словно прирос к полу, а она звала его, маня пальцем.

— Подойди! Не бойся! Положи сюда руку.

Дрожа будто в лихорадке, он подошел и коснулся рукой твердого большого живота Сальки. Ему стало дурно, он едва не терял сознание, в то же время чувствуя, как странное какое-то тепло, исходящее от ее тела, разлилось по всему его телу, от кончиков пальцев отяжелевших ног до пульсирующих висков.

— Вот так, — шептала Салька. — Так… Я так все и представляла. Ты положишь на него руку, а он, когда вырастет, будет играть на пианино, как ты. Я так задумала, и никто об этом не знает, только ты и я.

Будущее материнство Сальки неожиданным образом изменило и судьбу младшего брата ее мужа, Пинкаса. Когда с Гелькой случилось то, что и должно было случиться с девушкой, слишком охотно дающей опрокидывать себя на вороха гуцульских килимов, она — хоть Пинкас и дал ей деньги, понуждая найти способ от э т о г о и з б а в и т ь с я, — сказала: нет! Слишком уж высоко вознесенной представилась ей Салька, чтобы не захотеть такого же почета и такой же высокой чести. Она пригрозила Пинкасу растрезвонить на все Залещики о своем положении, если он на ней не женится. Тот испугался. И после скромного, как бы стыдливого бракосочетания городок обрел еще одну пани Принц. Она ничем не напоминала еврейскую богоматерь, у нее была деревенская физиономия добровлянского парубка, но именно она, эта физиономия, в страшное для евреев время спасла ей жизнь.