Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

Для чего я все это пишу? Два месяца я живу как бы в ирреальной — для чужеземца — действительности Перу, отдыхая от привычной обыденности, впитывая только радость и красоту, абстрагируясь от минувших и сегодняшних трагедий этой страны. Моя площадь в Лиме начинает обретать реальные контуры. Но я — о парадокс! — все менее чувствую себя ее творцом. Я даже иной раз ловлю себя на мысли, что мне, в сущности, безразлично, какой в Лиме будет площадь. Ибо, реализовав мечту своей жизни, я все чаще возвращаюсь мысленно к тому, чем занимался в отечестве без всякой гордости и радости. К домам в Варшаве — этим далеко не столь прекрасным моим творениям, — к бетонным коробкам, неважно теперь, с балконами или без, с кухнями светлыми или вообще без окон, — просто давшим крышу над головой человеку. И вот теперь этим людям грозит опасность!

Хочу надеяться, что и ты, Лукаш, поначалу, как и все, пораженный достатком чужих краев, не отвернешься от бед своей родины. Я не призываю тебя склонять перед ними голову и с ними мириться. Нет, с ними надо бороться, их надо изжить, и как можно быстрее вырваться из юдоли бед, в которые — глупейшим образом — мы, большой, тридцатишестимиллионный, народ, позволили себя ввергнуть. Но именно эта страна — а не другие страны, где нам могло бы житься лучше или даже совсем хорошо, — наша родина. Среди всех сомнений, заблуждений и неясностей, которые, возможно, лишь по истечении многих лет явят исследователям свой истинный смысл, одно остается безусловным, ясным и очевидным: о н а, эта страна, — наша родина. Кажется, в ФРГ закрыли лагеря для беженцев из Польши. Страшно, что дошло даже до такого!

Следующее письмо будет в более спокойном тоне.

В Гранаде вас ожидает денежный перевод. Не надо слишком уж экономить. Огорчусь, если узнаю, что вы отказывали себе во многих удовольствиях. Надеюсь, что и в Кордове Доминика счастлива. Целую вас обоих. Ваш старик Геро».

— Он не пишет, когда вернется в Варшаву? — спросила Доминика, когда Лукаш кончил читать.

Ответил он после очень долгой паузы:

— Нет.

Он сгорел бы со стыда, заподозри его кто-нибудь в чтении чужих писем, но ведь и с л у ш а т ь чужое письмо ничуть не лучше! Отчего же он никак не может сосредоточиться на том, о чем без умолку тараторит Сильвия Брук, отчего он вообще не обращает внимания на ее слова, целиком поглощенный теми, не ему адресованными? Он не все понял. Начало письма, по-видимому, заключало в себе какие-то литературные реминисценции, ему вспомнилось из гимназического курса что-то о польских паничах, постоянно путешествовавших по Западной Европе; кому из них писал письма отец? Казалось бы, почему это должно его занимать, однако — черт возьми! — занимает! Он-то думал, что давно отрешился от всего этого, а вот ведь оказывается, что какой-то неведомый ему архитектор, строящий площадь где-то в Лиме и тоскующий по своим безоконным варшавским кухням, написал это письмо и для него тоже.

Что же означает тот уголок земли, где человек впервые появляется на свет и проводит там первые пятнадцать лет своей жизни, отчего он называется отчизной? Отчего невозможно спастись от этого шантажа, уготованного судьбой всякому человеку?

— Да-да, — откликается он рассеянно на беспрерывную болтовню миссис Брук.

…Знойное лето в городке над бурной каменистой рекой. На базаре в плетеных корзинах — истекающие соком груши, матовые снаружи, а внутри, надкусишь, золотисто-красные сливы, дыни и арбузы, уже издали манящие сладким ароматом, вареная кукуруза охотно раскупается отдыхающими на пляже у шустрых мальчишек… Разве он не уподобляется автору только что прочитанного за его спиной письма, который, реализуя где-то в Лиме свой выстраданный замысел, не может не думать о том, что строил в Варшаве? А разве он сам сейчас, находясь в Кордове, столице эмирата династии Омейядов, насчитывавшей уже в конце первого тысячелетия полмиллиона жителей и, как поведал испанский гид, имевшей еще в 920 году при Абдаррахмане III семьсот мечетей, триста бань, семьдесят библиотек, множество книжных лавок, двадцать семь светских школ и университет, мощеные и освещенные улицы, — разве он сам в этом чудесном, с богатейшим прошлым городе перестает думать о крошечном и убогом польско-украинско-еврейском городишке на задворках старой Польши своего детства?

У того в Варшаве оставались по крайней мере какие-то свершения, долгая, большая жизнь, у него же там — лишь ростки того, что зарождается в человеке, чтобы вести его потом по пути добра или зла. Что больше всего он любил в те годы? Родителей он почти не помнил — значит, бабушку и ее лавку, ну и, пожалуй, приходивших туда людей. Это благодаря им бабушка была так уверена в своей нужности и значимости, была по-настоящему счастлива и, более того, смогла умереть, д и в я с ь своей смерти.

Когда он пошел в школу, круг его привязанностей расширился. Он привязался к учителям, к школьным товарищам, стал давать первые концерты на школьных вечерах и в благодарность за то, что его не освистывали, любил всех своих слушателей.

Учительница пани Гавлюк, у которой он брал уроки игры на фортепьяно, зажимая в потной ладони два злотых, все чаще хвалила его, и весь городок уже знал, что Еремчик, внук Сары Асман — мало кто называл его по фамилии отца, — что Еремчик, как только получит аттестат зрелости, поедет сдавать экзамены во Львовскую консерваторию. И он сам привык уже к этой мысли, хотя сердце его всякий раз при этом сжимала печаль по лавке и по разным другим затаенным мечтам, среди которых мечты об офицерских сапогах и оливковых глазах Сальки Принц были, пожалуй, главными.

Впрочем, с офицерскими сапогами все было ясно. Войска в Залещиках, правда, не стояли, зато здесь был офицерский Дом отдыха, и с весны до осени в нем отдыхали офицеры со всей Польши, и несколько раз в сезон устраивались скачки. Тогда по улицам и вдоль залитого солнцем пляжа фланировали уланы. Пощелкивая стеками по отполированным денщиками голенищам сапог, они заглядывали в глаза залещицким и приезжавшим на отдых девицам, а вечерами танцевали в «Варшавянке» и на обеих танцплощадках над Днестром. В день скачек на ипподроме собирался весь городок. Уланы тогда в полном блеске олицетворяли доблесть и красу армии.

В такие дни он не любил фортепьяно. Не на концертной эстраде во фраке, всегда казавшемся ему траурным и одновременно смешным, а на коне, в развевающемся коротком офицерском плаще, светлых бриджах, плотно облегающих колени, ну и, конечно, в сапогах, высокий задник которых украшали тихо звякающие шпоры, видел он себя в такие дни. Бабушка, на лету схватывавшая все его настроения и не забывшая красавца-прощелыгу, забравшего у нее Эстусю и без конца повторявшего, что он служил в Легионах, — бабушка в страхе перед такой наследственностью запретила ему ходить на скачки. Но именно тогда и именно в связи с запретом он научился врать и даже убегать из дома, когда бабушка, чтобы слышать его из лавки, задавала ему упражнения. Затихший инструмент отрывал бабушку от прилавка, и, оставив покупателей, она вбегала в комнату, где заставала еще колышущуюся на открытом окне занавеску.