Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

«Может быть, они тут потому так мало едят мяса, — думает Доминика, — что оно слишком уж красивое, чтобы его пожирать? Им любуются, вместо того чтобы жарить и парить».

Магазины готовой одежды уже выставили все к приближающейся осени и зиме, которые здесь гораздо мягче, чем в других районах страны, а потому на прилавках в основном лишь легкие дамские сапожки из тонкой кожи и замшевые куртки со снежно-белыми воротниками. «У меня семьсот долларов, — думает Доминика. — Семь стодолларовых банкнотов, не разменянных и не растранжиренных на тряпки и чаевые в отелях, заранее предназначенные на покупку кафеля. К черту кафель, — вдруг решает она, — кто, в конце концов, по достоинству его оценит. А умываться можно и над тазом, сколько лет они так умывались на Мазурских озерах во время каникул, и все было о’кей. Но одно дело — каникулы, — хмурится она снова, — другое — вся долгая жизнь». Однако сейчас она не настроена размышлять о «всей долгой жизни». Когда она не в духе, все видится ей неопределенным, планы меркнут, а будущее кажется сплошной белой стеной без окон и без лестницы, по которой можно было бы вскарабкаться и заглянуть: а есть ли что-нибудь за ней… «Такие сапожки и замшевая куртка — вот достижимая и реальная радость! Боже милосердный! Когда ты молод и хочешь что-то иметь, нельзя утешиться мыслью, что получишь желаемое к старости. А эта куртка справа как раз на меня, — думает Доминика. — Коричневая юбка у меня есть и вполне подошла бы к бежевой замше…»

— Ну идем же наконец! — зовет ее Лукаш.

— Ты не даешь мне даже посмотреть!

— До сих пор давал, а теперь вижу — тебе это вредно.

— Мне это вредно, — повторяет Доминика, но в голосе ее не согласие, а отчаяние. И с этим отчаянием она отрывает взгляд от бежевой куртки и сапожек на высоких каблуках, в которых, наверное, так легко ходить, словно ты лебедь из балета Чайковского.

«Я купил бы ей все это, — думает Асман, — только скверно, если в такой ситуации человеку прежде всего приходят соображения материального порядка…»

На углу уютного, сверкающего витринами пассажа мальчишка в огромной сковороде жарит пышные блинчики, артистично переворачивая их высоко в воздухе. Запах жареного масла смешивается с ароматом апельсинового варенья, которым мальчишка смазывает блинчики перед тем, как свернуть в трубочку.

Доминика останавливается и здесь.

— Давайте съедим по блинчику, — сразу предлагает Асман.

— Увольте! — Блюинг с достоинством отходит. «Если он станет жевать на улице этот блинчик, я его сфотографирую и буду шантажировать до конца жизни».

— Я тоже не хочу, — говорит Лукаш.

Но Доминика и Асман прямо руками берут истекающие маслом блинчики и, смеясь, шагают с ними по улочке. Поблизости, как назло, ни одного фотографа — до обеда они, как правило, работают на пляже, — и нет возможности сфотографировать этого седеющего (что из того, что элегантно седеющего — седина есть седина) мистера в компании с облизывающей пальцы девицей. «Но я всем буду об этом рассказывать, — думает Сэм, — и в Филадельфии, и в Нью-Йорке, и в Париже, и в Лондоне…» И только минуту спустя ему приходит мысль, что Джереми, пожалуй, будет только рад, если все об этом узнают: как-никак, это все-таки признак его молодости, и нет ничего смешного в том, что это последний ее всплеск, вспыхнувшая искра на склоне лег. «Представь себе, — говорит, допустим, какая-нибудь дама своей соседке на концерте, этот Асман, ах, никто так одухотворенно не ведет Торжественную мессу Бетховена, — так вот этот Асман, всегда такой значительный и величественный, бегал по улицам Торремолиноса с блинчиком в руке; сколько же ему лет, чтобы бегать по улицам, да притом еще и хохотать?..» «Пятьдесят семь! — ответил бы этой даме Сэм и тут же мстительно бы повторил: — Пятьдесят семь, а ведет себя как взбалмошный мальчишка». К тому же еще эта девица, это она, конечно, заводила во всей истории, если бы не она, Джереми с достоинством вышагивал бы рядом с ним: двое немолодых, проживших свое мужчин, занимающих определенное положение в обществе. Однако в данный момент рядом с ним с достоинством вышагивает молодой поляк, и Сэму вдруг приходит в голову мысль, что этот поляк — союзник, пусть пока бессильный, так же как и он сам, но все-таки союзник.

— Не огорчайтесь, — почему-то, совсем неожиданно для себя, говорит он, теряя чувство такта, в этот день уже не раз ему изменявшего.

Но Лукаш не обижается. Напротив, горестное утешение совсем чужого человека вызывает в нем порыв к еще более горестному признанию:

— Я помогал отцу в работе над проектом, за который он получил премию в Лиме. Я и Гелена, моя сокурсница, — очень способный архитектор. Без нашей помощи проект отца не был бы готов в срок…

Он не мог в эту минуту не излить кому-то душу, и Сэм именно так понимает его горячечные фразы. Ему жаль парня, хочется обнять его, прижать к своей жирной груди, и в то же время он ловит себя на мысли, что и Асмана ему тоже жаль. «Черт побери! — думает он. — Почему, собственно, мне его жаль, если он бежит по улице с этой девчонкой, жует блин, смеется и, похоже, счастлив, похоже, опять счастлив». И тотчас же откуда-то возникает другая, совсем уж странная мысль, что таким он его и запомнит, таким будет видеть всегда: не на подиуме во фраке, а в заношенной замшевой куртке, с блинчиком в руке, а рядом девчонка, благодаря которой ему снова так захотелось жить.

— Очень хотелось бы знать, чем все это кончится, — говорит Гарриет.

— Ты о чем? — спрашивает Ингрид.

— Все о том же. — Гарриет смотрит в спину Асмана, сидящего неподалеку за столиком и что-то шепчущего на ухо Доминике.

В шикарном вестибюле отеля «Версаль» в Гранаде, так же как и в других отелях, со вкусом оформленный бар, несколько столиков постоянно с утра до позднего вечера оккупированы посетителями. Охотнее всего здесь пьют шампанское под крохотные порции морискос — это фирменное блюдо, как гласит броская надпись над стойкой бара. В этот момент кельнер подходит к столику Асмана с подносом, на котором бутылка шампанского и тарелка с ярко-красными крабами.

— Да, все о том же, — повторяет Гарриет, злясь на себя, на Ингрид, на Яльмара, даже на испанских юношей, хотя и осознавших, кажется, что терпят фиаско, но упорно продолжающих преследовать их. — А этот идиот, конечно, по-прежнему слушает свое радио! — добавляет она.

— Кто? — переспрашивает Ингрид, не слишком огорченная ходом событий, не совпадающим с желаниями подруги.

— Ты и правда полоумная — не знаешь кто? В Польше действительно дела идут все хуже. Говорят, хлеба уже нет…

— Ну, хлеб, положим, есть, только ожидается рост цен, — вмешивается в разговор Мануэль.