Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

Асман прикрывает своей ладонью ее руку, лежащую на столе. Однажды они уже сидели так в тихом кафе в Севилье, ожидая окончания корриды, и до сих пор он помнит трепет судорожно сжатой руки этой совсем юной женщины.

— Да, нам пора возвращаться, — негромко соглашается и он. — Вам — в Варшаву, мне — в Филадельфию. И в сравнении с этой неизбежностью все представляется столь маловажным, что позволим себе хотя бы сейчас не спешить. Ведь я прошу у вас так немного.

— Что вы у меня просите? — все более пугаясь, спрашивает Доминика.

— Немного побыть со мной. Сколько возможно. Я полагаю, машину вашу отремонтируют не скоро. Эта модель теперь встречается здесь очень редко.

— Мисс Гибсон завтра будет звонить по этому поводу в Мадрид.

— Да оставьте вы этот «фиат» здесь, кто сейчас ездит на таких машинах? Я куплю вам новую. Нет, нет! — Асман придерживает руку Доминики. — Прошу вас, не спешите отказываться. Вы компенсируете мне ее стоимость килимами. Я закажу вам килимы на всю стену, и вы пришлете их мне в Филадельфию.

Доминика отрицательно качает головой.

— Это невозможно! Лукаш не сядет в такую машину.

— Я снова спрашиваю — почему? Весь мир говорит, что поляки выезжают за границу главным образом ради того, чтобы вернуться домой на приличной машине.

— Как видите, не все, — с нескрываемой горечью возражает Доминика. — А что скажет на это Геро?

— Его отец?

— Да. — Доминика умолкает. — Хотя он, правда, опять не пишет, когда вернется из Лимы.

— Вам пришли письма в Гранаду?

— Я же говорила вам еще в Торремолиносе, что нам придется заехать в Гранаду, даже если машина будет готова, потому что туда должны прийти письма и деньги. И они действительно пришли. Правда, Лукаш впервые почему-то не прочитал мне письмо отца…

— Надо думать, прочтет…

— Боюсь, что нет. И знаю почему: Геро, видимо, не написал, когда вернется в Польшу.

— А разве это… это так важно?

— Ах, вы плохо представляете себе, что у нас творится!

— Да, пожалуй, — словно про себя говорит Асман. Он все еще придерживает руку девушки и чувствует легкую ее дрожь.

— Самое ужасное, что все это не так просто исправить, не так просто изменить. Ту истину, например, что родина — не там, где лучше. Или тот образ жизни, за становление которого мы не ответственны, но обречены…

— Обречены… — повторяет вслед за ней Асман. — А это не слишком резко звучит?

— Как же оценить то, что с нами произошло? Все хотят «как лучше», только из этого ничего не получается. Люди друг друга ненавидят. Горожане ненавидят крестьян, потому что те не хотят поставлять продукты, не хотят кормить город, а сами пьют неснятое молоко, едят свежее масло и, не выполняя хлебопоставок, скупают в магазинах хлеб из импортного зерна. Крестьяне ненавидят горожан, потому что в городе ничего не могут купить, а за молоко, мясо, картошку и хлеб им норовят заплатить ничего не стоящими денежными бумажками. Молодежь ненавидит стариков — те не так жили и не хотят умирать, чтобы освободить им место; старики ненавидят молодежь за непомерные претензии…

— Боже мой, — шепчет Асман, он потрясен и даже как будто растерялся от столь эмоционального взрыва Доминики.

— Вам не понять происходящего в Польше. Можете вы, например, представить себе: если вам необходимо что-нибудь отремонтировать, кроме денег, надо иметь еще и водку? У нас в кухне всегда стоит пол-литра водки, так называемой «аварийной», для «панов мастеров». Мама не разрешает ее трогать — вдруг засорится раковина или забарахлит автомобиль.

Тут можно бы и улыбнуться, но у Асмана такого желания не возникает.

— Все это, надо думать, изменится, — говорит он, — не может не измениться.

— Но когда? — снова взрывается Доминика. — Вам известно, как быстро проходит жизнь?

— Мне-то известно, а вот вы едва ли это себе представляете.

— Простите, — Доминика притихает, ей неловко за бестактность по отношению к этому стареющему человеку; и чего ей вдруг пришла в голову эта банальная фраза о быстро проходящей жизни! Когда человек несчастен, жизнь совсем не кажется такой уж стремительной, напротив — представляется, будто она вяло волочится, словно хвост больной кошки… — Простите, — повторяет она еще раз. — Наверное, я испортила вам настроение, куда приятнее вы провели бы вечер с мисс Гибсон или миссис Брук.

— Можно вас попросить?

Доминика напрягается.

— О чем?

— Разрешите коснуться вашего лица. Пожалуйста! Один только раз.

Доминика отшатывается, высвобождает свою руку.

— Зачем? — шепчет она растерянно.

— Очень прошу. Скоро мы разъедемся в разные концы мира, и мне никогда уже не представится возможность видеть вас.

— Но зачем? — повторяет Доминика, и глаза ее вдруг наполняются слезами, а губы начинают дрожать. Она склоняет голову над столиком. И Асман, протянув руку, двумя пальцами, теми, которыми снимает обычно фразу в оркестре, касается щек девушки, слегка обожженных солнцем припухлостей под глазами, под не тронутыми тушью ресницами и бровями, которые обычно чуть взлетают кверху, когда Доминика смеется или даже просто улыбается. Сейчас она не смеется, сейчас, затаив дыхание и сдерживая слезы, она в с л у ш и в а е т с я, как исполненная нежности ладонь скользит по ее лицу, легкими прикосновениями ласкает подбородок и чуть дольше задерживается на губах. Бессознательно она приоткрывает губы, и это похоже на поцелуй, в чем оба они отдают себе отчет. Глаза Асмана темнеют и расширяются, а ее — все более наполняются слезами. И кажется, вокруг воцаряется мертвая тишина (хотя от буфета доносится звон посуды) — тишина торжественная и невыразимо грустная.

— Боже мой! — шепчет Асман. — Боже мой!

Доминика отклоняется, и его рука в трепетном восторге на миг зависает в воздухе, потрясенная неожиданным счастьем, его внезапностью. Затем, очнувшись, Асман медленно опускает ладонь на стол и осторожно, бережно ее сжимает.

Кельнер приносит шампанское и крабы, и это момент постепенного возвращения к реальности. Шампанское в меру охлаждено, крабы сочны и свежи.

— И подумать только, — улыбается Асман, — ведь нас все сейчас ищут.

Эта ситуация начинает вдруг почему-то забавлять и Доминику. Она тоже улыбается, подносит бокал к губам и с улыбкой отпивает шипящий и терпкий напиток. «Будь что будет, — думает она, — такое случается раз в жизни». А Лукаш сам виноват в том, что она сейчас не с ним — зачем опять отправился в автобус слушать свое радио, бросив ее одну в баре отеля?..

— Чему вы улыбаетесь? — спрашивает Асман.

— Рада, что все нас ищут.

Первой их находит мисс Гибсон; под предлогом осмотра она таскала группу из одной пещеры в другую, и пожилые американки вконец обалдели от бесчисленных фламенко в разных исполнениях, а потому с облегчением согласились на пристанище в том самом кафе, которое облюбовал для себя Асман.