Алексей Курилко - Отечественное порно

— Скажи… Так, для истории… Почему ты ушла?

— Не начинай. Ты же прекрасно понимаешь, не ушла бы я, ушёл бы ты. Поверь. Ты не семейный человек.

— Мне почему-то кажется, что и ты тоже.

— Может быть… Может быть. А из двоих кто-то один обязательно должен хотеть семью, создавать уют, устраивать родным праздники…

— А Козин что — такой?

— Ты напрасно «сарказмируешь», мой дорогой. У него главный принцип в жизни: всё для дома, всё для семьи. Он и работает только для того, чтобы мы все были, что называется, в шоколаде. У нас большой дом. Кроме нас там повар, служанка, няня, охрана, два личных водителя… Мой, правда, почти всегда отдыхает, ему со мной повезло… Толик строит империю. И строит не для себя, для нас.

— А я?

— А ты ничего построить не можешь. Тебе всё в тягость. Всё и все. И ты совсем не дружишь с реальностью.

— Ну что-ж… Ладно… Желаю тебе счастья.

— Ты думай о себе.

— Обязательно. — Я ещё какое-то время посидел молча, говорить было не о чём. — Пока?

— Пока.

Я вылез из машины, захлопнул дверь, и она умчалась. А я побрёл домой.

Утром я снова явился на съёмку.

Наташи не было. Выяснилось, что она сегодня не участвует.

Когда я пришёл в павильоне назревал нешуточный скандал. Очень скоро он разгорелся вовсю.

Взволнованный и разгневанный Пербудько бегал между декорациями и кричал:

— Андрюшенька, твою мать! По-твоему это императорский дворец? Это царские палаты?

— Но картинка хорошая, — отвечал Трубецкой. — В кадре смотрится отлично.

Пербудько взорвался:

— Не смей! Не смей мне рассказывать о картинке! Пока ещё я режиссёр! И я тебе говорю — старьё! Старьё!

— Что тебе не нравится?

— А то! — орал Пербудько. — То, что когда царица садится на эту грёбаную кушетку! Лишь только она опускает свою жирную задницу на эту грёбаную кушетку — пыль столбом.

— Не выдумывай.

Царица стояла неподалёку. Полноватая, с большой грудью, в шикарном царском одеянии, с короной на пышной причёске.

— Царица! — позвал Пербудько. — Иди! Иди, сука, сядь на кушетку!

Царица послушно подошла, села…

Пербудько подскочил к Трубецкому:

— Ты видел? Видел?

Трубецкой понизил голос и парировал Пербудько.

— Может эта пыль не с кушетки, а с царицы.

— Ты издеваешься?

— Да на х. й мне это надо, как говорил Сомерсет Моэм. Я имею ввиду, пыль не с кушетки, а с костюма.

— Хорошо! — крикнул Пербудько. — Царица, скидай платье.

Царица принялась раздеваться. Все молча ждали.

— А теперь садись! Садись на кушетку.

Царица села. Пыль опять поднялась.

— Ты видел? — закричал Сергей. — Видел? Что теперь скажешь? Что это у неё из жопы?

— Мон шер, как тебе не стыдно! — Трубецкой обратился к голой царице. — Пардон, мадам. Сами понимаете…

Я приблизился к Славику, спокойно читающему библию.

— Привет, Слава.

— Привет, чувак.

— Сцены с Солохой сегодня будут?

— Не-а. Кажется только послезавтра.

— А сегодня что снимаете?

— Групповушка во дворце.

— Увлекательно.

— Намучаемся мы сегодня с ней. Групповушка это всегда такой головняк. Дай Бог, чтоб к вечеру сняли.

Он был прав. Сцена не получалась. Постоянно что-то выходило не так. Режиссёр хотел снять хотя бы один панорамный дубль в этой сцене. Долго готовились. Наконец начали и — вдруг — стоп. Что такое? Пербудько заметил тень от камеры. Бросились переставлять свет. Переставили. Начали. Стоп. Что такое? Один из операторов сказал, что у царицы бликует попа. Прибежал гримёр, стал гримировать попу царицы. Загримировал. Поехали. Бабах! Та самая злосчастная кушетка! Под тяжестью казака и первой фрейлины — у кушетки отвалилась ножка, тела грохнулись на пол. Пербудько матерился так, что даже у меня розовели уши. Тем временем заменили кушетку на другую. Можно снимать. Приготовились. Начали. Стоп! У второго казака «упало настроение». Пришла девушка, подняла «настроение». Надо снимать. Начали. Стоп!…

После обеда я уехал.

Дома я достал чистую тетрадь, сел к столу, закурил… Я задумал написать рассказ обо всём случившемся. Рассказ этот виделся мне весёлым, смешным… Начал работать. Всё шло гладко, легко… Теперь со стороны мне многое казалось забавным…

Время неслось незаметно. Страницы быстро заполнялись мелкими строчками. К полуночи было выкурено одиннадцать сигарет и ровно столько же исписано страниц.

Я устал. Спина и шея ныли так, словно я всё это время не сидел за столом, а разгружал вагоны.

Я заварил чай, пожарил яичницу, сделал бутерброд… Мозг продолжал лихорадочно работать: набрасывал диалоги, подыскивал удачную метафору…

После ужина меня всего влекло назад, к столу, к тетради. Но я понимал, что на сегодня лучше остановиться. Я понимал, что слишком перевозбуждён психологически. Надо остыть, успокоиться…

Я разделся, выключил свет и лёг в постель… Долго ворочался, переворачивался с боку на бок… И наконец уснул.

Под утро, в половину пятого, раздался телефонный звонок. Такие ранние звонки тоже звучат тревожно.

А может у меня просто нервы не в порядке? Ведь я был уверен, что это Гуляев, чего-ж волноваться? Но волнение было. Нет, не волнение даже, а именно тревога. И она усилилась, когда я услышал не Гуляева голос, а Трубецкого.

— Поручик? Я прошу прощения за столь ранний звонок. Просто… случилось ужасное…

— Что?

— Вы не приезжайте завтра на съёмку. Мы пока все съёмки отменили… Мы замораживаем наш проект… Дело в том, что наша актриса… В общем… Вчера вечером она покончила с собой.

— Кто?

Сердце замерло.

— Наташа.

И сердце заколотилось, как припадочное.

— Вскрыла вены. Но всё равно будет какое-то расследование. Мы не хотим, чтобы — не дай бог — вышли на нас. Лучшее что мы можем сейчас сделать — это залечь на дно и не высовываться.

— Почему она это сделала?

— Ну откуда мне знать. Глядя на неё я вообще не мог и предположить будто она склонна… к таким поступкам. Может рак или ещё что… Да и какая хрен разница, как говорил Бальзак. Самоубийство произошло, и абсолютно все причины знает лишь самоубийца. Ладно. Ещё раз простите за беспокойство. Будем держать связь.

Я положил трубку. Встал и начал бродить по комнате. Я не мог прийти в себя.

Невероятно, думал я. Этого просто не может быть. Почему?

На глаза попалась тетрадь. Я вспомнил как я радовался вчера, пока писал.

Я взял тетрадь в руки. Пролистнул… Рассказ больше не казался мне смешным и весёлым. Я вырвал исписанные страницы и разорвал их.

Невероятно. Невероятно. Она не могла этого сделать. Бред.

Я ходил по комнате и вспоминал наш последний разговор. Ничего. Ничего не говорило о том, что буквально через сутки эта спокойная, сильная женщина сведёт счёты с жизнью. Невероятно, — то и дело повторял я про себя. Ты не могла этого сделать. Наташа… Наташенька…