Валерий Айрапетян - Дядьки [сборник]

Дядя Стефана дружил с комиссаром местной полиции. Два толстяка, они быстро сошлись на любви к продолжительным и обильным застольям. Это позволяло знать о происходящих в округе вещах немного больше официальной версии. Стефан, глубоко проникшись случившимся, поделился с нами сполна.

Судя по заключению полиции, мужчина посетил Аквариум за два часа до его закрытия. К вечеру народ стал убывать, и, улучив момент, мужчина спрятался под стойкой последнего в ряду аквариума, в конце зала. После того как последний посетитель покинул заведение, охранник обошел все залы, потушил в них свет и ушел в дежурную смотреть телевизор. Мужчина выполз из-под сосуда, в котором, словно обернутые разноцветной фольгой, плавали экзотические рыбки, встал на раздвижную лестницу, оставляемую чистильщиками в дальнем углу, отодвинул крышку аквариума и нырнул внутрь. Несмотря на длительный предсмертный период, мужчина не совершил никаких попыток, чтобы выбраться из воды. Справляясь с нечеловеческими мучениями, он дожидался смерти, которая и наступила вследствие асфиксии. Перед тем как утопиться, мужчина сделал надпись красным маркером на фасадном стекле аквариума: «Титмо — дельфин».

«В аквариуме плавают большие рыбы», — вспомнил я слова Титмо и вдруг увидел перед собою открытое, полное сил море и тройку дельфинов, живо взрезающих дремлющую гладь воды.

Прощаемся.

Спины, заключенные в замки обнимающих рук. Звонкие выкрики последних слов тают в лесу. Рассаживаемся по машинам. Лена прижимает к груди початую бутыль вина, словно уснувшего в гостях младенца. Яна, защищая живот, садится за руль. Утомленный атлант Герман втискивает себя на переднее пассажирское. Последним, когда все прощальные слова погибли в лесу, уселся и я. Лена отхлебнула вина и призналась мне в любви. Я кивнул и посмотрел в окно.

Мальчиком я видел пьяной свою мать. Единожды. Мы возвращались от гостей, а она все хохотала да спотыкалась. Я просил ее не притворяться пьяной, но у меня ничего не выходило. Отчаяние стягивало голову железным обручем. Когда мы добрались до дома, мама завалилась на постель и сразу уснула, а я плакал от бессилия и обиды. С тех пор меня тошнит от невозможности привести хмельную бабу в чувство тотчас, когда она принимается изрекать банальности, пошатываясь и икая.

— Моя мать бухала, и ее ебали все подряд, — вдруг призналась Лена.

Я посмотрел в окно на сомкнутый в одну шеренгу лес, нескончаемый забор печальных елей. Эти вечнозеленые статисты, живые и равнодушные, как матери, хоронящие своих детей, полны тихой тревоги, мрачного покоя и ночной синевы.

«В жизни каждого мужчины наступает момент, когда ему необходимо сделать выбор между женщиной и Богом», — шепчут ели.

Лена делает большой глоток и замолкает, принимаясь за свое любимое занятие: покусывает губы и слизистые стенки щек. Яна беременна, за упругими стенками живота уже пятый месяц зреет новая жизнь. Изломанная талией в шестьдесят сантиметров, Лена поглаживает бутылку и ест свой рот, а я постепенно впадаю в состояние привычного раздражения, вызванного безответной неподвижностью мира, пьянством Лены, жизнью вне праздника и тем порядком вещей, при котором, случись нам погибнуть на этой дороге, ничего не изменится. Ели, распушив свои иголки, все так же смиренно будут стоять вдоль дороги, а юноша, только что промелькнувший в окне, бодро продолжит свой путь и завтра. Эта борьба — между смыслом и возможной в любой момент смертью — неодолимой стеной разделяет жизнь и мою к ней любовь.

— Герман, Герман, — очнулась Лена. — Вера в себя — это вера в Бога. Герман, ты слышишь?

Машина наезжает на кочку, и Лену мягко подбрасывает, точно фигуру, что оживает от нагнетаемых снизу потоков воздуха. Вино в бутыли пускает волну, и чтобы избежать винопролития, Лена ловко ухватывает горлышко ртом и жадно всасывает, будто изголодавшийся карапуз — материнский сосок. От выпитого Лену бодрит, черты лица ее резко остреют. И без того низкий голос переходит в сиплое рычание. Лена рычит о своей жизни, словно медведица, потерявшая медвежонка. Ели отступают, теперь мы несемся мимо редких фонарей поселка, согнутых непосильной ношей света.

— С одиннадцати лет я боролась с пьянством матери, вы слышите?

Поселок позади, и мы снова во власти вечной хвои.

«Дорога неизбежна, — рождается мысль из живота. — В мире вообще ничего нет, кроме дороги, все остальное — лишь приложение к ней. Дорога продолжает утробу. Самая логичная смерть — смерть в пути…»

Герман гипнотическим голосом, способным успокоить разъяренного психопата, отвечает Лене, развивает порванные наплывшим отчаянием и алкоголем мысли моей женщины, иногда он тяжело вздыхает.

— Я плевала на государство, которое топчет своих детей…

С 12 лет Лена ходила по инстанциям и просила спасти маму. На худой конец — забрать ее от мамы в детдом. Вдруг тогда мама опомнится…

Объятая хмельной горячкой, мать нередко переходила границы человеческих возможностей. Однажды она подняла одной рукой диван, зашвырнув им в напуганную, забившуюся в угол дочку.

Толстые работницы учреждений, в которые девочка приходила с просьбами, вдоволь посмеявшись, отсылали ее: иди, мол, к родной матери, неблагодарная! Лена шла вдоль трассы и ревела, дорога всякий раз возвращала ее домой.

— Где шлялась? — припертая похмельной тяжестью, встречала мама. — Лучше бы уроки делала!

Яна сворачивает на кольцо, прибавляет газу. Лена ест щеки. Герман вздыхает.

— Съезд на Токсово, — говорю я.

Справа и слева мерцает ночной город. Вместо елей, вдоль трассы высятся зеленые борта из полупрозрачного пластика. Кольцевая не имеет перспективы. Только съезды и только в назначенное время. Упустил съезд — катись дальше. Бесконечное движение без цели и остановок.

Доезжаем. Прощаемся с Германом и Яной. Слова сносит встречными фурами. Идем с Леной к ларьку за сигаретами и соком — на утро.

— Ты не уйдешь от меня? — вдруг спрашивает Лена, когда, закупившись, мы подходим к нашему подъезду.

От торца высотки к Муринскому кладбищу бежит песчаная дорога, дальние ее контуры скрадывает ночь. В лифте тесно и душно, как в гробу. Как только входим в квартиру, Лена плетется к кровати и падает сраженным пулей солдатом. Я снимаю с нее белое, осыпанное черными горошинами платье, укрываю одеялом и целую в смуглую спину.

— Никто никуда не уйдет, — отвечаю ей и гашу свет.

В доме было четыре комнаты. Гостиная, детская, бабушкина комната и отцовская. Уложив нас спать, мать перебиралась к отцу. Дом был спланирован так, что в комнату отца нельзя было попасть из других комнат, в нее вел отдельный вход. Уход матери сопровождался скрипом половиц. У бабушки Варсеник, или просто Бабо (бабушка на армянский манер), тоже был отдельный вход. Так был достигнут компромисс между враждующими мамой и бабушкой, а также удовлетворена потребность отца в затворничестве. Отцу было необходимо хотя бы пару часов в день побыть одному. Его интересовали книги, фотографии, музыка, марки и собственные ногти: состриженные, они собирались в спичечную коробку. Комната его была по периметру заставлена книжными полками, упирающимися в потолок, посередине стояла кровать, справа от нее — проигрыватель, слева — стол, на нем — фотолаборатория, в глубине — этажерка, между всем этим нагромождением — узкая тропинка для передвижения. На одной из верхних полок, прислонясь к книжным корешкам, стояла баночка, на ней коротко и грозно значилось: «ЯД!» Баночка всецело владела моим воображением. Я воображал ее воздействие на человека, на кожу, на глаза. Мне думалось, испив яда, человек немедленно должен покрыться волдырями, из глаз его — потечь мутная кровавая слизь, сам отравленный — издавать нечеловеческие звуки. Отец игнорировал мои расспросы по этому поводу, приходилось доходить до всего самому. Комната отца наполняла меня немым трепетом. В этой комнате, полагал я, спрятана некая тайна.