Валерий Айрапетян - Дядьки [сборник]

После моего завтрака мы пошли на пляж.

Пляж Star Beach примыкал одним краем к подножию большого двугорбого холма и имел вид бумеранга. С вершины холма пляж походил на аппетитный натюрморт: мраморная говядина моря примыкала к яичнице-глазунье — белому песку с желтыми вставками зонтиков. Торчавшие из-под зонтов алые лежаки казались стручками красного перца. Два валуна и упиравшаяся в пляж скала напоминали пару картофелин рядом со ржаным кирпичом хлеба.

Мы медленно спускались к морю. Разбивавшиеся о берег волны осыпались нежной пеной. На лежаках в разных позах валялись отдыхающие. Немки и краснолицые голландки, невзирая на возрастные изменения груди, загорали топлес. Я заметил синюю палатку Араика и его самого. Он полулежал на полотенце и нервно болтал ступнями.

Араик меня приметил тоже, встал и прокричал бодро по-армянски: «Барев ахпер, ари, ари индз мот!» — привет, мол, брат, иди, иди ко мне. Несмотря на дерганую бодрость, по лицу его блуждала мятая бессонная ночь.

Прежде чем подойти к нему, нам пришлось сманеврировать между немкой с отвислой грудью, толстым негром с двумя детьми и бешеной азиаткой, подскакивающей на лежаке, точно живая форель на раскаленной сковороде.

Катя и Лера сразу подошли к Кристине, поигрывающей Тиграном, как куклой.

Араик резво привстал и сходу стал рассказывать о вчерашнем вечере, словно продолжал рассказ после того, как откашлялся.

— Когда ты ушел, — волнуясь начал он, — я, Титмо и еще один немец продолжали пить пиво. Мы с немцем все пробовали разговорить Титмо или хотя бы свернуть его с темы про Аквариум, которой он успел задолбать всех, даже управляющего гостиницей. — Араик загоготал. — Так вот. Потом немец ушел, и мы с Титмо остались одни. Бармен принес нам еще пива, Титмо взял себе вдогонку ром с колой. Через полчаса наших с ним посиделок Титмо пять раз рассказал, как побывал в Аквариуме. Тут я не выдержал — сам понимаешь: мы, армяне, народ вспыльчивый, — встал из-за стола и сказал ему: «Титмо, ты всех задолбал на хрен своим Аквариумом, что он тебе так приперся?! Давай о женщинах, что ли, поговорим?» И вот я так сказал ему, а сам думаю: нехорошо, обидел человека. Титмо перестал пить и долго смотрел в пол. Потом он встал из-за стола и подошел к стеклянной двери. Стоит, смотрит на ночной бассейн. Постоял минуту и спокойно подошел ко мне, рядом сел. И начал рассказывать о жизни своей. Я сразу понял, что попал на момент, когда человеку нужно жизнь выговорить всю свою — попал на исповедь и, — Араик виновато мотнул головой, — все на телефон записал, в общем… Может, я нехорошо поступил, но сделал это. Ночью я слушал его историю раз десять, Валерик, не поверишь, плакал даже, гм, ты себе не представляешь, братан, что это за…

Араик отхлебнул колы, морщась сглотнул и продолжил рассказ. Постепенно его слова приобрели некую текучесть и, срываясь с губ, превращались в моей голове в яркие подвижные образы. С моря дул утренний бриз, скользящий по телу, как нескончаемая шелковая ткань. Волны налегали на берег плавно, шипя на исходе, точно опадающий песок, это убаюкивало и вводило в транс, так что вскоре, раздвинув ширмы рассказа, я вошел в необычную жизнь Титмо.

Титмо родился вблизи Бад-Эльстера — военного городка на юго-востоке Германии — в семье инженера и медсестры. Отец мальчика, Рихард, несмотря на жесткий каркас своего имени, был человеком мягким и безвольным. Имел смешливое лицо, при взгляде на которое тянуло заплакать. На большой, заросшей в висках голове намечалась опушка лысины. Брови взметались, как две пущенные навстречу друг другу стрелы. Рихард больше напоминал еврейского сапожника, чем немца. Сына отец любил настолько, что не считал нужным его воспитывать. Физические методы воспитания Рихард считал недопустимыми и за восемнадцать лет лишь дважды, в сердцах, обозвал сына «сорванцом». Такая беззаботная любовь не сплела ни единой нити, связующей отца с сыном.

Мать Титмо, Грета, настолько отличалась от мужа, что, глядя на эту разность, избитая догадка о счастливом соединении противоположностей казалась более выдумкой, чем предположением. Грета работала в военном госпитале, где облегчала страдания пациентов, прибегая к широкому ассортименту средств, включая собственное тело, не утратившее после рождения Титмо девичьей крепости и теплого, как свежесобранный мед, аромата. Ни сама Грета, ни кто-либо вообще не мог объяснить ненасытности ее тела, бешенства ее похоти, полной ее безответственности перед сыном и мужем. Ко всему прочему, Грета колотила сына вплоть до четырнадцати лет, но ни разу не заставила его заплакать.

Рихард знал об изменах жены, как знали о них в округе все, но прощал супругу легко, как прощают капризы любимым женщинам. Коллеги Рихарда, люди интеллигентные, жалели его, и та почтительность, с которой они обращались к нему, более выдавала их сочувствие, нежели уважение к нему. На улицах же, в барах и магазинах разговоры о похождениях Греты занимали большую часть обсуждаемого в поселке.

Титмо вник в суть родительских отношений с того момента, как начал себя помнить. Воспоминания о том, как на дне рождения кузины он написал в штаны, и фраза дяди Рудольфа — друга отца — о том, что Рихарду досталась пропащая блядь, приходились на один и тот же период детства. Титмо все понимал. Не представляя сути измены, он глубоко уверовал в несправедливость мира, допустившего блуд его матери и, как следствие, позор его семьи.

— Ублюдок! Выкрест! Блядский выкидыш! — кричала детвора вслед тощему сутулому мальчику, который в ответ на ругань только пригибал ниже голову, словно уворачивался от летящего камня.

В школе Титмо познал тишину общего бойкота. Кроме учителей, гардеробщика и двух уборщиц, с ним никто не разговаривал. «Сын шлюхи».

И наверное, он не выдержал бы этого стыда, если бы не бабушка Марта, мать отца. Пока Грета помогала хворым воякам, а Рихард корпел над кульманом, маленьким Титмо занималась бабушка. Большая, белая, с мягкой неспешной речью, она постоянно сочиняла истории, в которых то и дело мелькали длинные тени потустороннего. Издерганного отторжением сверстников мальчика спасала фантазия, он отвлекался и часто засыпал под бабкино кудахтанье.

Бабушка рассказывала о многом: о древних справедливых царях; о мудрецах с белыми как снег волосами; о том, что, когда умирают любимые люди, они превращаются в птиц, за исключением тех, которые тонут — эти обращаются в морских рыб и в море обретают покой. Самоубийцы вырастают в посмертии ядовитыми грибами, убитые насильственно воплощаются в бабочках и имеют шестьсот жизней. Убийц ждет посмертная судьба пауков, которых поедает самка. Подавленный порочным разломом семьи, Титмо находил теплую радость в бабушкиных сказках, в пугающих историях о загробном мире, в неудержимом полете ее воображения. Смерть виделась мальчику доброй волшебницей, приводящей все недоразумения жизни к верному и справедливому заключению. Все рассказанное бабушкой Титмо воспринимал как грани нерушимой истины и постоянно произносил вслух любимые места. «Как морские животные», — приговаривал он, шагая в школу, и представлял себе, что станет дельфином после того, как утонет в озере. «Нет лучшей жизни, — думал он, — чем быть рыбой. Все молчат, и некому крикнуть, что мать твоя — бесстыжая шлюха».