Леонид Жуков - Злая фортуна

Бывают свадьбы с генералом, а это были похороны с Сократом. Сократ был правой рукой Туполева, строил самолеты. Мать в деревне не давала ему учиться, жгла книги, а он проявил упорство и вышел в люди. Многочисленная родня относилась к нему раболепно, а покойный брат приглашал его в сад делать прививки, несмотря на то что из Сократа такой же селекционер, как из Мичурина Меркурий. Причисляя себя к знати, он любил блеснуть эрудицией, а сам ни в чем не разбирался, был слабым дилетантом и бессовестно бравировал поверхностными знаниями, пригодными лишь для угадывания кроссвордов. Это был старый московский голодранец, проживший век в коммунальной квартире, не имеющий даже холодильника и хранивший продукты между рамами.

Сократ был придирчив, честолюбив и скуп. С женой не ужился и влачил существование один. Брезговал своим низким происхождением и кичился с трудом добытой образованностью. Где-то у него болталась дочь, тоже очень некрасивая, потому что мать курила, говорила низким грудным голосом и вела актерский образ жизни, носила клетчатое платье и не спускала с коленей кота. Дочь долго не могла выйти замуж, но вот прокатились слухи, что ее кто-то подобрал, кажется, какой-то мусульманин… С тех пор Сократ загордился еще больше и с его уст не сходила Агашка.

Похороны были веселые. Никто не плакал и не удивлялся, что Степан не избежал участи смертных: уж больно чтил Бахуса, сердечный. Душная весенняя пыль и раскаленный воздух нуждались в проливном дожде, о котором молили кусты черемухи, раскачивались и шептали, навевая мистический страх. Первая зелень и прогулка на кладбище явились поводом побывать за городом. Шли, переговаривались, ворковали. Внезапно налетавший ветер срывал кисею с гроба и обнажал почерневшее лицо усопшего с дьявольским кадыком.

На ухо Сократу наклонился отдаленный родственник Эмиль, который ни разу не видел Сократа, потому что Сократ был недоступен и еще потому, что родственники встречаются только на похоронах. Эмиль тоже не отставал от Сократа и изобретал какие-то блага для человечества, как Ползунов. Их только и было двое умных на всю компанию. Они старались вести разговор пикантно и с жеманством.

— Ну и стар я стал, скоро тоже околею, — сказал Сократ.

— Да, ты прав, дорогой, никому туда не хочется уходить…

— Вы сегодня не поедете домой, останетесь у нас, для вас вредна такая перегрузка.

— Ну что ты, родной, ни в коем случае! Я не могу ночевать в чужом доме.

— Я никуда вас не отпущу и не буду спускать с вас глаз, буду стеречь вас, как Аргус, — продолжал грубо льстить Эмиль. Ему захотелось захвалить Сократа, и он нащупал слабую педаль. Сделав невинный вид, спросил как бы между прочим: — Иван Сергеевич, правда Агафья вышла замуж?

— О любезный, ты поздно хватился, у нее уже родились дети!

— Что вы говорите? Даже дети? А без этого нельзя было?

— Продолжение рода человеческого. Тебя-то родили?

— Я об этом не просил.

— Не нужно нигилизма, увидишь, как трудно тебе придется в старости одному!

— Эгоизм отдельных особей не должен стать причиной гибели земного шара от перенаселения…

— Не будем об этом.

— Ну а зять-то хоть ничего?

— Зять хороший, они учились вместе в институте, — ответил Сократ, довольный.

— Печальная история. И квартира есть?

— Вот квартиры нет, снимают.

— Зачем же тогда дети? Немудрено, что поголовью жить негде: за ним никакая стройка не угонится. По Мальтусу, скоро поголовье задушит себя в этом обжорстве.

— Сейчас все имеют по одному ребенку. Какое ж тут обжорство?

— Еще не хватало иметь по двадцать! Геометрическая прогрессия гласит, что от одного получается древо: умирает один, а оставляет после себя целую генеалогию.

— Теперешний век человеческий короток, некогда оставлять.

— Практика подсказывает обратное.

— Оставим этот разговор, мы ничего не можем изменить, нужно переделывать нравы.

— В том-то и дело: крах надвигается из-за глупости лишних людей. Своим ничтожеством они погубили все прекрасное, это апокалиптические гунны. Раньше в Италии в целях получения высоких теноров кастрировали достойных людей. Сейчас нужно кастрировать всех подряд, кто не удостоился отведать мальтузианской просвиры.

— Ты — фашист!

— Нет, философ!

— Замолчите, имейте совесть, вы не на поминках! — урезонила их старушка в черном.

— Ну ладно, а кто зять по специальности?

Сократ всегда любил блеснуть словечком, выкопать такое, что могло бы озадачить любого филолога. Убить собеседника своей эрудицией было для него смыслом жизни. А тут представился случай отличиться, какой каждому из нас выпадает раз в жизни. Возможно ли отказаться от соблазна? Имея в виду нейрохирурга, он гордо отрапортовал:

— Мозговик!

Сейчас посмотрел по телевидению выступление домристки Тамары Вольской. Эта скромная женщина с лошадиным именем явила собой образец феноменальной виртуозности. Она показала, как нужно расправляться с музыкальными инструментами вообще, и также доказала, что такое истинный талант, который ни в коей мере не состоит в родстве с популярными созвездиями, именуемыми «пилильщиками», «барабанщиками» и «гитаристами», так называемыми тепличными питомцами, возведенными в ранг лауреатов.

Когда она вышла на эстраду, она стала, как истинный артист, набрасывать колдовские цепи на слушателя не сразу: сначала она показалась скромной, но была в ее скромности собранность и сжатая пружина, которая раскручивалась постепенно, доводя силу впечатления до сумасшествия, дикого восторга, именуемого экстазом.

Прежде всего репертуар. Если «Рондо-каприччиозо» Сен-Санса считается камнем преткновения скрипичной техники, так сказать, квинтэссенцией мастерства на скрипке, на которое способны только немногие, то эта великая фиглярка доказала, что на домре «Рондо-каприччиозо» можно сыграть лучше, чем на скрипке. Вы скажете: как же так, в это невозможно поверить?

Когда объявили программу и на экране появилась неприметная женщина постного склада, я недоверчиво отнесся к этому и с усмешкой приготовился посмотреть, что будет дальше. Дальше было вот что.

Начало интродукции прозвучало меланхолически отрешенно, как будто это было пропето человеческим голосом. Ее тремоло, этот единственный недостаток щипковых инструментов, зазвучало настолько слитно и выразительно, что я, скрипач, знающий толк в звукоизвлечении, навострил уши, как будто передо мной явилась сирена.