Леонид Жуков - Злая фортуна

Осень. Лимонно пылает вяз. Весь просвеченный насквозь, он доживает последние дни. Последние дни доживает мое сердце. Оно уже нечувствительно, как у Кая, которому в грудь вошел осколок льда. Его теперь не трогает осень, ее красоты, умытые слезами, и несбывшиеся мечты, вопиющие в этих красотах. Оно пустеет с каждым днем, высыхает, как оазис в пустыне. На него перестал действовать коньяк, этот лучший обманщик, помогающий плакать по каждому пустяку. Плескается этот коньяк у меня в кармане, попав туда с большим опозданием, и вселяет в душу холод и безразличие. Где взять силы, чтобы плакать?

Сверху упал кленовый лист и милостиво лег у моих ног. Жирный пурпурный стебель на тыльной стороне его уже ни о чем не говорит моему сердцу. Оно из некогда светлого превратилось в черное, и я теперь сторонюсь своих белых собратьев и погрузился в вечную меланхолию.

Пойти на кладбище, что ли? Обжечься холодом пустынных могил, послушать тишину и внять застывшим одиноким цветам — поздним хризантемам, астрам да сухим хлопушкам с звенящими семенами внутри. С людьми говорить невозможно. Их тупость и непригодность к восприятию прекрасного изнуряют меня до такой степени, что я не могу разговаривать с ними больше трех минут и чувствую, как с меня с живого сдирают кожу, когда приходится смотреть им в лицо. Внешнее безобразие их поражает меня не меньше. Микеланджело, рисуя карикатуры на них, напрасно приставлял им рога, козлиные бороды и проваленные носы, вполне достаточно было бы добросовестно срисовать их такими, как они есть. Это они выработали общественное мнение, это в их крови пульсируют лицемерие, ханжество и трусость; это они породили всеобщую, всепоглощающую глупость и навлекли проклятие на род человеческий; они умертвили Христа, Сократа и Моцарта. Они подрезали струны Паганини и насыпали ему в сапоги битого стекла. Эразм говорит: «Есть людишки ничтожные, презренные и злобные, черные, как навозники; пользы от них никому из смертных нет ни малейшей, а упорной своей злокозненностью они умудряются причинять неприятности даже высоким особам. Намного лучше враждовать с большими людьми, чем раздразнить этих скарабеев, которых и побеждать-то неловко и борьба с которыми непременно тебя же опоганит и замарает».

Они живут на свете как некая биологическая особь, чтобы удобрять землю. Они даже не воскреснут. Способны они лишь только на то, чтобы производить себе подобных… Это подножие нашего престола. Теперь мир пошатнулся, подножие съехало и переместилось на наше место, а мы оказались вниз головой у них под ногами. И теперь нам приходится стоять перед ними с протянутой рукой, чтобы не умереть с голоду.

Наделенная божественной красотой и кротким нравом, она рано ушла из жизни. Ее одну можно было бы предпочесть огромному множеству ненужных людей, которые помогли ей сойти в могилу. Рожденная в чудовищной бедности, она не в силах была противостоять им. Перенесенные лишения подорвали хрупкий организм, похожий на распустившийся цветок, по которому проехала телега.

Пойти на кладбище, наверное, не хватит сил. Ноги мои, проделав короткий путь, сами ведут меня домой, вроде канарейки, родившейся в неволе, которую выпустишь на свободу, а она сама заходит в клетку. Как это называется: болезнь или усталость от жизни, к которой приводит насилие над художником, та железная маска, надетая на нас пожизненно дураками? А я отвечу, что это тоска по райским странам, где живут одни черные лебеди, — ведь я родился черным лебедем.

Мне вспоминается золотой миг из моей жизни. Нас было трое друзей, трое единомышленников. Виделись мы редко, но когда собирались, то это было шумное празднество. С радости мы набирали вина и впадали в буйное веселье, как какие-нибудь римские стипендиаты.

На этот раз мы поехали в Дубровицы, чтобы расположиться на траве напротив церкви — этой жемчужины архитектуры. Была осень. Дни стояли теплые и ясные, а вечера — тихие и прохладные. Когда начинало смеркаться, воздух наполнялся ароматом осенней листвы и дымком костров. Река, опоясывающая холм, на возвышенности которого стояла церковь, отражала в холодной воде перевернутые ивы и золотой купол с кружевным крестом. С наступлением сумерек воздух очистился, посвежел и стал ядреным. Взошла высокая луна.

Выбрав местечко напротив церкви, мы приземлились у кустарника, с видом на нее. Никого не было вокруг. Стояла такая тишина, что было отчетливо слышно, как вдалеке перекликались на пароме. Мы возлежали на сухих листьях и наливали петровскую водку в раскладной стаканчик по кругу. Церковь смотрела на нас. Луна освещала ее мертвенным загадочным светом, одев в саван вечной красоты. Она стояла, как алебастровая, точно восставший призрак, глаголющий о загробной жизни. И такой тихий струящийся свет падал на нее с неба, словно она была создана для того, чтобы пленять воображение и навевать воспоминания.

Я неохотно пил, больше отказывался, но когда друзья насели на меня, то сдался и впал в безразличие. Приятно было по вечерней сырости хватать огненную жидкость, с трудом добытую. Блаженство, испытываемое в такой момент, не дано почувствовать в трезвом состоянии. Я совсем не слушал, о чем говорили друзья, а только созерцал церковь, любовался ее величественной красотой, так отвечающей моему настроению. Она шептала мне на неведомом языке, что я не один в моем величии духа. Небо было глубоким и мерцающим от звезд, похожим на седой бархат, обсыпанный жемчугом.

Лунный свет колдовал черные деревья, утопавшие в коврах шуршащих листьев, упасть на которые было неизъяснимым блаженством. Приятно было баюкать на таком ковре уставшее тело и не хотелось вставать до утра, пока не взойдет солнце. Мне отрадно было уйти в себя и замкнуться в своих чувствах, которые дарить было некому.

Закрыв глаза, я чувствовал реку, стоявшую сзади, вспоминать купание в которой было мучительно тяжело. Тогда было маленькое счастье. Существует кратковременный миг между трезвостью и опьянением, в сладости с которым не могут сравниться даже грезы. Существует миг между догорающим днем и ночью, когда солнце прячется за горизонт. Вот в такой миг разрушительное время украдкой отсчитывало земные минуты, когда она стояла у воды и расшпиливала волосы. Теплая вода была желтой от отражавшегося в ней кровавого неба, и все вокруг наполнилось шафрановым светом, как будто все это было написано свежими ударами кисти сусальным золотом. Тишину нарушил всплеск, когда она разделась и вошла в реку. Я не смел мешать ей наслаждаться телесным счастьем, стоял, на берегу и радовался, глядя, как она просто закинула волосы, мешающие плыть, и устремилась вперед, словно совершая обряд крещения.