Леонид Жуков - Злая фортуна

Встряхнувшись от минутного наваждения, она как ни в чем не бывало прошла ближе к выходу. Я терял ее навеки, чувствовал, как кожу на лбу стягивает ремнями, а в глазах плывут темные круги. Как во сне, когда бежишь, но не можешь сдвинуть ноги с места, я впал в состояние оглушенности, вроде той, которую испытывают перед вынесением смертного приговора.

Нужно было отважиться и пойти за нею, как это делают волокиты. Но я не мог избавиться от ощущения своего ничтожества перед нею. Робость и тысяча сомнений, гнусная плебейская трусость и тупоумие не давали мне сойти с места, как будто к моим ногам были привязаны чугунные гири.

Кто знает, чем бы все это кончилось, если б я осмелился? По крайней мере, я оказался праведником и выиграл больше.

Вестибюль концертного зала, наполняющийся людьми, раскрасневшимися с мороза. Протирают очки, разматывают шарфы, снимают холодные шубы. Завсегдатаи, уже зная друг друга, обмениваются приветствиями. А мы с нею поднимаемся потоком по мраморной лестнице навстречу огромному зеркалу, в котором отражаемся и боимся посмотреть на себя, скрывая тайную связь между нами, все никак ни во что не разрешившуюся.

А в зале, полном горячечности и простора, плывут звуки скрипки, наполняют весь зал, заполняют огромный свод его, чуть покачивая гигантскую люстру, дремлющую впотьмах, тускло мерцающую кристаллами льда. Скрипач, похожий на пиявку, стоит за километр от нас и что-то делает руками, как фокусник, чернеет застывшей фигуркой, как будто его заколдовали, заставили так стоять веками. Нам нет до него дела, мы сидим, боясь придвинуться друг к другу и испытывая дрожь от близости.

После концерта мы с нею расстались. Я посадил ее в машину, уютно подрагивающую своей теплой внутренностью и зовущую упасть на мягкое сиденье, утонуть в нем с нею и укатить куда глаза глядят. Теряя голову от любви, я не мог на прощанье произнести ни слова.

Вчера был у нее на даче. Несмотря на конец марта, здесь еще много черного снега, покрытого облетевшими семенами и скрюченными листьями, стойко державшимися всю зиму, монотонно шуршащими от ветра. На даче было так холодно, что разогретая говядина застывала на сковородке. Всюду валялись плесневые яблоки, промерзшие за зиму, вещи были разбросаны в беспорядке, металлическая посуда была мокрая от холода, тиски, на которых работал отец, пахли йодом, а холодные тяжелые шторы — крысами. Мы согревались, пили из потного стаканчика. После каждого такого пропущенного стаканчика по жилам растекался огонь, на душе становилось больней, хотелось броситься ей в объятия и признаться в любви. Но как это сделать?

Мы изрядно промерзли, она с посиневшим носом хотела развести костер и поднесла спичку к сырому полену.

— Ты как синица, которая хотела сжечь море, — сказал я и еле удержался, чтобы не расцеловать ее.

Она посмотрела на меня жгучими глазами цвета печеной крови, разобраться в которых было труднее, чем в учении Далай-Ламы.

— Дай мне побыть одной, выйди куда-нибудь, сходи прогуляйся, потом придешь.

Вышел во двор. Ночь. Немного подморозило. Неподвижная луна горела серебряным полтинником высоко в небе, далеко раскрывая дали, и выкрасила зеленым туманом зернистую корку снега, на которой тень от дыма, идущего из трубы, плясала, рвалась, торопливо убегала и никак не улавливалась. На небе слезились звезды. Марс красиво горел крупным мерцающим яйцом и был совсем близко. Как признаться в любви ей? Мороз подирал по коже при мысли об этом, и сразу проходил весь хмель.

Я покорно вернулся в дом и тихо любовался ее волосами, все более запутываясь в тенетах ослепления. Эти черные душистые волосы, брови, гладкие, как птичье перо, и разящие бездонные глаза ослепляли меня и отнимали язык. Стоило мне получить от нее небольшую уступку, я казался себе вором, прокравшимся в ее душу.

Признаться в любви было не так просто, для этого нужна взаимность. Всякий раз, когда я приезжал к ней, испытывая перед ее домом такое чувство, словно добровольно пришел сдаться в плен, она даже не смотрела на меня. С пересохшим горлом, лишенный возможности говорить, я протискивался в дверь, а она заставляла меня ждать и бросала одного. Ее голос, доносившийся из дальней комнаты, молотом стучал мне в голову, — я был близок к обморочному состоянию. В ушах шумело, от стыда и обиды отнимались ноги. Я закрывал лицо руками и хотел бежать прочь, но она вмиг все изменяла: стоило мне заглянуть ей в глаза, когда мы оставались наедине, утонуть в них и почувствовать всей силой сердца ее гладкую щеку — я вновь терял разум, надеялся и верил, что не безразличен ей.

С наступлением теплых дней я признался ей в любви. Сделав это, как будто причастился.

— Я люблю тебя наполовину, — сказала она.

— Как наполовину? — удивился я. — Разве можно лошадь разделить пополам?

Она подумала и добавила:

— Я не верю в твою любовь.

— Как не веришь, разве ты сама не видишь, что я предан тебе, как голова плахе?

Был теплый весенний вечер. Воздух был свеж и ароматен. Она сказала:

— Его хочется кушать.

Взяв ее за руку, такую теплую и нежную, чуть тронутую шелком девичьих волос, я ощутил, как она вся передалась мне через эту руку, и долго не выпускал ее из своих пальцев. Огонь любви сжигал меня с головы до пят. Когда же коснулся щеки ее своим лицом, неприкосновенность которой ни за что на свете не хотел осквернить, она отодвинулась и молвила:

— Ты хитрый.

Недолго длилось мое счастье. Я оказался неугодным ее родителям, ослушаться которых она не посмела. Пережить разлуку с нею было невозможно: я целыми днями плакал, как ребенок, и не мог отделаться от мыслей о ней. Я напоминал помешанного и вел себя как кошка, у которой отняли котят.

Воспоминания были особенно мучительными. Говорят, что от них существует особая молитва. Всюду была она: она неотступно преследовала меня, как злой кредитор. Я хотел в то лето увезти ее куда-нибудь в Крым и провести с ней весь ее отпуск, но вместо этого получил слезы и поджаривание на медленных углях. Я почти лишился ног от нервного потрясения и целыми днями не выходил из дому. Только к вечеру находилось немного сил пойти прогуляться.

Выбирая безлюдные места, я уходил в поля. Преодолевая разлуку с нею, я израсходовал весь запас душевных сил, который ничем не возместить. Так древние варяги тащили на спине тяжелые ладьи сквозь дремучие леса, преодолевая пороги волоком.

Короткая жизнь дня, увенчанная золотым вечером мелькала пестрыми картинами: прудами, берега которых покрыты прохладной мягкой травой, приятной для босой ступни, и березами, струящимися шелком плакучих грив. Лужайка у пруда была забросана девичьими купальниками и халатиками, в то время как обладательницы халатиков весело перекликались на воде, блестя на солнце сухими волосами. Но ее не было среди них, ее куда-то отправили далеко, скрывая от меня. Бег времени и неуловимость его твердило расплавленное солнце, занимавшее полнеба. Светило стояло долго на одном месте и не садилось, и все вокруг горело в ослепительной золотой пыли и манило в свои дали. Дома, улицы, деревья окрашивались в пурпурные тона, как будто к ним прикоснулись раскаленным языком, а пыльная дорога окрашивалась в малиновое золото, уголь которого догорал на горизонте. Голубые тени на дороге ходульно вытягивались и достигали дальнего леса. От леса веяло сложной сыростью. Комары черным оводом увязывались за мной, нимбом стояли над головой, я рассекал их рукой и не мог прогнать. Могучие кроны берез застыли, заснули, выкрашенные в прощальную ржавчину, тронутую черными тенями, налитыми бодростью. Сбоку еле обозначился легкий серпик. Я торопился войти в лес до захода солнца, чтобы успеть обнять освещенные пожаром стволы берез и расплакаться. Глухой темный ельник застыл и притаился в молчании, нагретые стволы его в паутине и сухой душной пыли были выхвачены кровавым квадратиком, прощально освещавшим темный лес, а по хрупким упругим веточкам одиноко прыгала, потрескивала, и издавала тихое цвиканье пеночка. Где-то далеко в сыром бору сорвалась кукушка, словно ее разбудили. Слезы застилали глаза, поток рыданий вырвался из моей груди, я обнял теплый корявый ствол ели и прижался к нему губами, стал молиться, чтобы у меня хватило сил вынести разлуку с нею.