Леонид Жуков - Злая фортуна

Много дней Евгений опять настойчиво высматривал ее пальто, но удача отвернулась от него на сей раз. Он исследовал весь Кисловодск, пытаясь найти ту улицу и тот дом, но ему словно память отшибло. Он превратился в сумасшедшего маньяка и целыми днями слонялся по вокзалу и просиживал там до поздней ночи, наблюдая, как каждый день забирают в милицию знаменитого хулигана Бодулю. Бодуля страшно сквернословит, сопротивляется и угрожает блюстителям порядка, которые измучились с ним, и, растопырив ноги, когда его сажают в машину, упирается и отказывается ехать. Рубаха на нем разорвана, из-под нее выглядывает растатуированное тело, как у змеи. Являясь знаменитостью Пятигорска, он позорит курортный город.

Неугомонный Вертер уж в Кисловодске обследовал все медицинские учреждения, но никакой Изольды там не значилось. Ему не верили и принимали за помешанного. Оставалось просеять пятигорскую медицину и курортные службы. Поэтому, уезжая, он чувствовал себя должником и простить себе не мог, почему не использовал последнюю возможность.

Евгений сидел у дверей ресторана и курил папиросу. Из ресторана валил запах жареного мяса. Из дверей выходили пьяные и фальшиво расшаркивались перед швейцаром, похожим на Григоровича, как в бане. Вдруг он вскрикнул и подался вперед. Совсем близко, не замечая его, вышла из ресторана модная девушка в белом пальто и шляпке-корзинке под руку с Бодулей. Это была она. Была она высока и дородна, как норманнка, еще совсем молода, почти гимназистка, только солидность придавала ей облик дамы. Хулиган был выше ее на целую голову. На этот раз он был в клетчатом пиджаке и огромном кепи, похожим на аэродром. Сутуло склонившись к ее уху и окуривая ее дымом, он с похотливой развязностью ворковал ей в шею певучей гортанью невнятные чревовещания и, отвратительно виляя маленьким задом в светлых брюках, ловил ее заплетающимися ногами и публично обнимал.

Просыпаюсь среди ночи. Тихо, как в могиле, слышен ход карманных часов, оставленных на столе. Уличный фонарь смотрит в окно циклопическим глазом и рассеивает черноту ночи. Спальню, где я лежу с открытыми глазами, словно проснувшись от летаргического сна, мягко освещает, погружает ее в полумрак свет, горящий в дальней комнате.

Так просыпаются перед смертью. Испытываю ощущение чего-то важного, рокового, происшедшего в моей жизни. Ум работает особенно ясно, остро ощущает хитросплетения вещей и неуловимую тонкость их смысла. Сейчас в моей жизни случился некий перелом, поворотный пункт, который, должно быть, отразится на всей дальнейшей судьбе и изменит сферу моих мироощущений, наложит на нее печать холодности и разочарования: мысли о ней, которые не давали мне покоя, приняли необычный ход.

Когда я почувствовал щемящую остроту любви к ней, тут же понял, какая это будет несчастная любовь: я не смел надеяться на ее взаимность. Она занимала иное положение, была связана семейными узами и доживала последние дни своей молодости, уже давно забыла, что такое страсть и как нужно отдаваться ей. Мне стало жаль себя и страшно от предстоящих испытаний, я знал, как будет трудно бороться с этим новым чувством, так хорошо знакомым мне, тем более что она первая подала знак. Сердце ныло, как будто его сжимали руками, кровь бросалась в лицо, и сладкая мука замирала в глубине души, делая меня слепым и безрассудным.

Мы сидели на концерте, я не мог найти ее в гуще сидевших друг на друге студентов, собравшихся послушать выступление виолончелиста, отважившегося играть в духоте, в тесном классе, заменявшем зал в этом училище. Я опоздал, а она была уже где-то здесь, среди сидевших, заслоняющих ее головами. Я смотрел не туда, где она сидела, а потом как-то случайно, когда зазвучала задушевная тема «Рококо» Чайковского, заметил, что она сидит у стены и, наверное, уже давно смотрит на меня и не может дождаться, пока я отыщу ее глазами. И вот наши глаза встретились. Она смутилась, запрокинула голову назад, прислонившись к стене, краска залила ей лицо, она с бьющимся сердцем предалась чувству, о котором так свято и своевременно заговорила виолончель, звучавшая в напряженной тишине сладко и мучительно, вынимая сердце из груди. После этого она осмелилась и стала просто посматривать на меня, как освоившийся голубь, который садится на руку.

Я пребывал в каком-то буйном веселье, возгордился и не мог оценить достаточно ее признательности, а потому отвечал ее бесстрастными взглядами. Она снова замкнулась, как чуткие ночные цветы, сбросила с себя наваждение и предалась безразличию.

Когда после концерта я пробирался сквозь толпу, чтобы поделиться с нею впечатлением, она повела себя сухо — на то были причины: она знала цену увлечениям, да еще была скромна. Уж не похожа ли любовь человека на любовь к богу? В самом деле, что это за чувство и по чьей воле оно зарождается? Многие не знают его, для большинства любовь непосильна…

Знаю твердо, что несчастная моя любовь напрасна, что между нами ничего не может быть в силу обратного устройства моей избранницы, что мне с ней будет трудно, а потому мы не уживемся и расстанемся так же легко, как и сблизились. Знаю, что она не принадлежит к числу тех, кто может избавить меня от одиночества, тем более что мне суждено прожить в этом одиночестве, как узнику Бастилии, который дружил с тараканом. За любовь платят ненавистью, а поэтому заранее готовлю себя к разрыву с ней, жертвую частью сердца, испытывая при этом невосполнимую утрату в нем, чувствую, как оно черствеет, и каждая новая любовь оставляет на нем след, зарубку, неизгладимые шрамы, напоминающие годовые кольца…

Она была хорошей пианисткой, знающей свое ремесло, но могущественным талантом не обладала, к тому же была испорчена до мозга костей современным воспитанием. Будучи во многом ограниченной и стесненной обстоятельствами, она считалась с общественным мнением и не умела жертвовать, но милый нрав и скрытность характера разжигали мой эгоизм и забирали меня в плен, заставляли неотступно думать о ней. Она не умела скрывать свои чувства, горячечно вспыхивающие на ее лице, и приходила в замешательство, когда аккомпанировала мне сладкого Шпора, музыка которого напоминала алмазную чашу, наполненную человеческими слезами.

Умудренный опытом, я не стал проявлять себя перед ней, а решил предоставить инициативу ей самой, ибо знал, что любовь не спрашивается с достоинствами того, кого любишь, — она посылается свыше.

В училище, где нас свела судьба, учился непутевый Баклаженко, ставший всем обузой. Пьяный, он лез целоваться к собаке. Это был какой-то «импрессионист жизни»: за короткий век сменил столько жен, что не помнил их по имени. Он не мог прожить дня, чтобы не обмануть и не украсть. Он любимец всего училища. У него голубые глаза, разбавленные водичкой, и яркие губы, как у рака. Длинные кривые ноги настолько сильные, что, когда ветер прижимает брюки к его икрам, рисуется лошадь, которую тянут за хвост. Баклаженко — прирожденный артист, он так виртуозно обманывает и притворяется, что безобразные девки идут за ним на край света.