Леонид Жуков - Злая фортуна

Теперь он жил завтрашним днем. После бессонной ночи встал бодрым и, готовый свернуть горы, почувствовал себя героем дня. Но, выйдя на крыльцо, с ужасом увидел, что на дворе опять зима, лепит мокрый снег, адский холод и пронизывающая сырость.

— Проклятье! — вскричал он в отчаянии. — Какое ж тут свидание! Разве она придет в такую погоду, зачем ей это нужно? Неужели не придет? — прошептал он. — О муки ада!

В это он не хотел верите, чистота души не допускала вероломства.

Снарядившись на рынок, он купил огромный букет из красных роз и пурпурных гвоздик. Ему показалось этого мало, и он еще добавил лимонных нарциссов, горящих желтым пламенем, и разных тюльпанов всех сортов. Поставив букет на стол, он, полный надежд, стал дожидаться трех часов. Было мучительно трудно отсчитывать минуты. Когда их осталось мало, к сердцу подкатился ком и все тело похолодело от предчувствия близости с нею. Но вот час пробил. Пора идти.

Уверенный и счастливый, он прислонился плечом к колонне, скрестив ноги, и стал жадно пропускать глазами выходящих из трамвая, который должен был подвезти ее. Снег валил не переставая и тут же таял, дул ледяной ветер, но, несмотря на ненастье, толпы людей ныряли в разные стороны, как бесы, оживленно оглашая площадь вперемежку с трамвайным трезвоном. А она все не появлялась. Прошло пятнадцать минут. Он опустил свой букет вниз, сгорая от стыда и испытывая, как ноги наливаются свинцом от страшного предчувствия.

— Жду час, — сказал он себе, сознавая всю тяжесть утраты.

Как вода утекает сквозь сито, утекает надежда быть любимым, если она не пришла на первое свидание. Простояв час и не дождавшись ее, он не стал осуждать плутовку, а только лишний раз убедился, что мир зол. Мы ходим мимо друг друга, как слепые, а если идем рядом, то никогда не идем вместе… В его голове роились мысли, путались, перескакивали. Он схватился за голову и в отчаянии простонал:

— Терять ее нельзя, нужно завоевывать ее терпеливо… Но где ее теперь искать?

Ярость неудовлетворенного эгоизма отняла у него и ум, и зрение. От беспомощности он зашагал в лес, к месту дуэли Лермонтова. С некоторых пор он облюбовал эту дорогу и ходил туда, мечтая разделить восторг от прогулки с нею… Это как раз была та самая дорога вокруг Машука…

Лес был прекрасен, убран пухлым снегом, который так густо залепил деревья, что они тонули в белой призрачности и напоминали декорацию к зимней сказке. Кружева причудливо сплетенных ветвей рисовались фантастическим зимним бредом. Было так тихо, что даже синицы боялись нарушить покой и резвились вполголоса, мирно наслаждаясь волей и бальзамической свежестью. Ах, зачем она не пришла, как много она потеряла! Вовсе не холодно, в гипнотическом колдовстве замерли аллеи, всюду скамейки, покрытые нетронутыми шапками снега, легкого, как пух лебедя. Начинает смеркаться, синева темнеющего убора манит в уединение и навевает слезы признания у нее на груди и жаркие поцелуи.

Сердце его, как никогда, жаждало любви в том лесу, и в то же время к нему был подмешан яд разлуки. Это состояние убивало в нем жизнь, делало ее ненужной, тупое равнодушие сменялось жалостью к самому себе, а жить было нужно, нужно было удерживать иллюзию, этот единственный помост, который не так просто выбить из-под ног.

Тишина и безлюдье располагали видеть ее губы, смеющиеся глаза и резвую смелость, в которой она превосходила его. На душе становилось так больно, что если б был под рукой пистолет, то не нужно было бы раздумывать. Он пришел к выводу: «Между любовью и смертью есть что-то общее, несмотря на то что они не похожи друг на друга. Но они дремлют где-то рядом: наверное, потому, что зарождение новой жизни противостоит смерти…»

Он в ярости отмахал пять километров лесом, вышел к месту дуэли и возложил свои цветы Лермонтову. Задержал взгляд на его губах и подбородке, обошел его со всех сторон, любуясь его точеными скулами, вздохнул и опустился на чугунную цепь, огораживающую обелиск. Его мысли теперь были далеко от бренной жизни, их занимал прекрасный образ поэта. Но сердце твердило свое: «Как теперь быть? Где ее искать? Опять просиживать на вокзале?»

Он принадлежал к тем людям, про которых говорят, что они создают себе гигантские преграды, а потом героически преодолевают их. И его мысли снова погрузились в беспросветный мрак. Над ним нависла черная туча. Он стал молиться Лермонтову, как богу, просить, чтобы судьба не отнимала ее у него.

Ночью ему приснился страшный сон. Он стоит в Провале и любуется купоросной водой, от которой поднимается пар. Голуби гулко воркуют в камнях, шумно трепещут крыльями и цепляются за выступы. Вдруг ему видится: в озере тонет женщина. Вода густая, как кисель, из нее трудно выбраться, а тонущая есть не кто иная, как Изольда. Она выступает в роли грешницы из Дантова ада и должна неминуемо погибнуть в горячем ключе. Он с силой вцепился в решетку и пытается расшатать ее, чтобы броситься на помощь. Находясь рядом с нею, он не может помочь ей и видит сцену как в театре на первом ряду. Сцена мучительна, исполнена скорби: вода синяя, глаза синие, а волосы заметно синеют на глазах, как лакмусовая бумажка; наконец стало синеть тело, заживо превращаясь в мертвенно-бледное изваяние. Глаза сделались безучастными, она уже не молит о помощи, словно ее лишили этой возможности. И вдруг сверху, с неба, зияющего в отверстие горы, упал черный коршун, вырвал у нее сердце и понес его, держа в клюве, алое, окровавленное и гладкое, похожее на китайскую игрушку…

Евгений вскричал и проснулся в ледяном поту, трясясь от страха и не в силах прийти в себя. Он задыхался, ему не хватало воздуха, как будто его душили, и долго не мог стряхнуть наваждение сна. А душили его действительно: оказывается, хозяин по случаю похолодания натопил печь и так перестарался, что в самом деле нечем было дышать. К тому же Евгений угорел — движок в печи был закрыт. Он распахнул окно, накрылся одеялом, потянулся на подушке и небрежно сказал, полушутя:

— Что бы это могло значить, кто ее похитит у меня?

Шли дни. Приближался час, когда ему нужно было уезжать из Пятигорска. Лечение окончилось, не дало никаких результатов, и он с камнем на сердце покидал этот город волшебных иллюзий, навеки запомнившийся ему. Что было бы, если б к любви относились священно и не мешали ей свершаться? Тогда райское пение птиц отодвинулось бы на задний план.

Он подтянулся, загорел и обрел черты импозантности. На голове появились проблески седины. Мускулы окрепли, в тело вселилась легкость, зато в груди появилась пустота, которую ничем не возместить. Его подменили, словно он прожил тысячу лет. И вот он в последний раз на вокзале в день отъезда. До поезда оставалось несколько минут. Он тупо и безразлично смотрел в землю и думал: «А что, если она сейчас в последний миг мелькнет в толпе? Ведь она ездит с этого вокзала домой. Тогда, — решил он, — останусь в Пятигорске и никуда не поеду, пойду за ней хоть на край света».