Кристиан Крахт - Империя

В 2012 г. (после публикации романа) Кристиан Крахт получил Литературную премию кантона Берн и (в том же году) премию имени Вильгельма Раабе за роман «Империя».

Эльфриде Елинек отозвалась об этом романе так (на сайте опубликовавшего роман издательства Kiepenheuer Witsch): «Высказаться в одной фразе о романе Кристиана Крахта „Империя" — все равно что выгравировать гетевские „Разговоры немецких беженцев" на апельсиновой косточке. Может, тогда уж лучше на кокосовом орехе? Тот кокофаг на своем тихоокеанском острове рано или поздно съест орех, и тогда надпись пропадет. Но на дальнем плане все равно останутся призрачные судьбоносные горы: немецкая история за спинами аутсайдеров, которые тоже творили ее, именно потому что от нее ускользали, — когда недобрый ход судьбы на мгновенье приостанавливался… Это приключенческий роман. Никакого сомнения в том, что таковой еще существует».

С. 283 …ссылается на Эриха Кестнера… Эрих Кестнер (1899–1974) — немецкий писатель, сценарист и кабаретист; автор романа «Фабиан: история одного моралиста» (1931), написанного в кинематографической манере; представитель литературного направления «новая деловитость».

С. 283 …О Гансе Касторпе рассказывается, что еще в детстве… Томас Манн. Волшебная гора /Пер. В. Станевич и В. Куреллы. — М.: Астрель, 2010. С. 55.

С. 285 …Жерара Женетта… Жерар Женетт (р. 1930) — французский литературовед, один из главных представителей структурализма, один из основателей современной нарратологии.

С. 286 …в одном из многочисленных в этом романе пролепсисов… Пролепсис (от греч. Προληψις — предположение, предчувствие, предвидение) — фигура речи, одно из значений которой — упоминание будущих событий или свойств как заранее ожидаемых.

С. 289 …mise еп abyme… Так называется рекурсивная художественная техника, известная в просторечьи как «сон во сне», «рассказ в рассказе», «спектакль в спектакле», «фильм в фильме» или «картина в картине». Термин заимствован из средневековой геральдики, где французским словом abyme обозначался миниатюрный герб в центре герба. Mise еп abyme означало «поместить геральдический элемент в центр герба». В современном значении метонимического воспроизведения фигуры внутри себя самой этот геральдический термин впервые употребил Андре Жид. Пример такой техники: отдельные произведения живописи построены как расположенные друг напротив друга зеркала реальности «объективной» и художественной, которые до бесконечности отражают друг друга.

С. 289 …ссылаться на Питера Уира и его «Шоу Трумана»… Питер Уир (р. 1944) — австралийский кинорежиссер, лидер австралийской новой волны. «Шоу Трумана» — фильм Уира 1998 г. о человеке, который, не подозревая об этом, живет в фиктивном мире (в декорациях телешоу).

С. 290 «Он нажал на кнопку включения … теряясь в середине телемонитора…». Кристиан Крахт. 1979 / Пер. Т. Баскаковой. — М.: Ад Маргинем, 2002. С. 154.

Размышления Экхарда Шумахера о процедуре mise еп abyme и о «нарративных петлях» представляются мне чрезвычайно важными для понимания текстов Крахта.

Описание mise еп abyme дано уже в открывающем роман эпиграфе из Андре Жида. Нарцисс Андре Жида — художник, который всматривается в отображения бытия, узнавая в каждом из них себя (или: один из многочисленных аспектов человека как такового).

Читая страшную историю жизни Энгельхардта, можно вспомнить слова, которыми заканчивается эссе Жида: [1] Здесь и далее эссе цитируется по изданию: Жид А. Трактат о Нарциссе // Поэзия французского символизма. Лотреамон. Песни Мальдорора. — М.: Изд-воМГУ, 1993. С. 444–452 (перевод Г.К. Косикова).

Проблема морали для художника вовсе не в том, чтобы явленная им Идея оказалась как можно более нравственной и полезной для большинства; она в том, чтобы явить эту Идею наилучшим образом. Ведь явлено должно быть все, пусть даже самое страшное…… Читатель, вероятно, уже понял, что я именую символом все, что является.

Проблема умножающихся отражений реальности есть проблема соотношения реальности и фантазии, реальности и искусства. В романе сосуществуют разные временные пласты: время, когда разворачивается жизнь Энгельхардта; время показа фильма об Энгельхардте («несколько лет спустя» после окончания Второй мировой войны, стр. 218); и, наконец, время, когда говорит рассказчик, который должен быть примерно ровесником самого Крахта (потому что дедушка и бабушка этого рассказчика в конце 30-х годов, будучи уже взрослыми людьми, наблюдали депортацию евреев в Гамбурге, стр. 208–209).

Едва ли не каждая фраза романа является нарративной петлей: в том смысле, что она соединяет, «сшивает» разные временные пласты, разных персонажей, куски вымышленных и реальных пространств. Неслучайно поэтому в романе возникает и такая фраза-петля:

Здесь, в соответствии с принципом метонимии, будет рассказана история только одного немца: романтика, который, как и многие люди подобного склада, ощущал себя несостоявшимся художником; а если у кого-то возникнут ассоциации с другим, более поздним немецким романтиком и вегетарианцем, который, может, лучше прожил бы свою жизнь, если бы не расстался с мольбертом, то и такая реакция заранее принималась в расчет, и, в сущности (лучше сказать: in писе ), она вполне правомерна.

Я хочу сказать, что, может быть, главный персонаж этого повествования — все-таки рассказчик, который чуть ли не в каждой фразе по-своему осмысливает и комментирует историю Энгельхардта, а часто и дополняет ее собственными фантазиями (порой изощренно-интеллектуальными, порой возникающими на основе подростковых комиксов). Об Энгельхардте рассказывается «в соответствии с принципом метонимии»: если отнестись к этим словам всерьез, придется признать, что рассказчика, видимо, интересует вся история Германии начиная от эпохи модерна (стр. 59–60) и кончая завершением Второй мировой войны (почему он и удлиняет примерно на треть жизнь реального «кокосового апостола»).

Не в последнюю очередь рассказчик использует фигуру Энгельхардта и просто как предлог, чтобы очень коротко напомнить (себе и читателям) об одновременности существования в тот период самых разных других фигур и явлений: других вегетарианцев и самозваных апостолов; мошенников и колониальных администраторов; антисемитов и поклонников германской старины; «туземцев», ставших крупными политическими фигурами (наподобие сэра Апираны Турупы Нгаты), и американцев, принесших в послевоенную Европу дары вроде кока-колы и сэндвичей с сардельками; писателя Томаса Манна (с его буржуазностью и нереализованными гомосексуальными влечениями) и художника-экспрессиониста Эмиля Нольде, неудачно пытавшегося заигрывать с нацистскими чиновниками… Неслучайно поэтому об Энгельхардте в одном месте говорится (стр. 68–69):