Олег Ермаков - Песнь тунгуса

Хм, только собаки по классификации того забубенного бича, погибшего под ударом дружеской руки. Собаки и кошки. Но к собакам по этой классификации я отношусь терпимо. Главное — никаких крыс.

Навстречу идет жена бывшего завклубом, а теперь тракториста Ильи Портнова, улыбается, сияя золотой коронкой. Здороваемся. Она спрашивает, будет ли сегодня 495? Это обычный рейс с Большой земли. Начинаются каникулы, и все ждут своих ребят. Ну, я не диспетчер, но отвечаю, что погода добрая. Ей нравится мой ответ, и она улыбается еще шире. Фантастически некрасива. Но замужем, родила двоих. А вот дочь Андрейченко много моложе, но никак не отыщется ей мужик, несмотря на то, что ее можно посчитать даже симпатичнее жены Портнова. Да, черты ее лица выглядят неплохо: глаза, губы, брови, лоб. Но все вместе — отталкивающе. Что-то лягушачье в веках, что ли? Возникает какой-то болотный привкус. Потому и дали ей кличку Плесневелая. Но вроде бы нашелся и для нее ухажер, странноватый разноглазый и чубатый сварщик Кузьмич с затемненным прошлым. И надо же: чуть счастье у девки не отобрали на какой-то срок, схватили Кузьмича после пожара. Да тут подвернулся Миша Мальчакитов, это более легкая добыча. Эвенк, помалкивает, улыбается, смотрит куда-то мимо… Весь в бабку. Смотрит и как будто что-то такое видит, недоступное всем следователям и судьям. Сейчас они в растерянности: убыток-то велик, сто с лишним тысяч. Кто виноват? Кого сцапать и засудить? Эвенк едва ли останется жив. Хотя кто знает. И неизвестно, кто в него попал, милицейские ребята или наш лесничий Андрейченко в капитанке. Если подумать, то для него это было не в масть. Живой эвенк снова вернулся бы на скамью подсудимых, да и все. А так — полная неизвестность. Могут снова и за Кузьмича взяться, закогтить, потащить. Или все спишут? Ну, если эвенк под скальпелем помрет?

На самом деле эвенка-то и надо спасать, как сказала Кристина, подруга этого паренька Шустова. Она ведь ничего не знала и вот взглянула свежо. Что ж, это и было бы первым важным делом заповедника нового типа. Спасали здесь когда-то соболя. А теперь надо беречь эвенков. И созерцателей. И возможно, этот Мальчакитов-то и есть натуральный созерцатель.

В колодце набираю воду. Из близкой тайги наносит запахом прели и свежей зелени. Очень теплая весна. Здесь-то она, как обычно, запаздывает, ее сам Байкал приостанавливает хладным дыханием. А в глубине тайги уже цветы, бабочки. Впрочем, и здесь на пригорках цветет сон-трава. Этот таежный дух долго всем помнится, кто бывал здесь и уезжал. Многие, наверное, за ним и возвращались.

А у Любы непреходящая тоска по ароматам украинских весенних садов… Поженившись, мы пробовали, конечно, там остаться после института, поселились в одной деревеньке между Балаклавой и Севастополем, где в своем доме обитали дед и баба Любы. В какой-то сараюшке и мы притулились. Законопатили щели, перекрыли крышу, я воздвиг первый в своей жизни очаг, какой-то кривой камин из дикого камня, — потом-то научился класть настоящие печи у местного печника Папы Наполеона. Наполеон — это его настоящее имя. А Папа — кличка, от фамилии Папазоглу. Когда-то он был рыбаком, капитаном, разделил со всеми крымскими греками и татарами участь: был сослан в Сибирь. Папа Наполеон попал под Читу, там и научился класть печи, да так, что прослыл мастером, к нему за сотню верст ездили, чтобы позвать на кладку. В Сибири-то его искусство было полезнее, чем в теплом расслабленном Крыму. Папа Наполеон, чернявый когда-то, а теперь словно бы луженый, весь облитый оловом, лицо в глубоких морщинах, выгнутый нос, длинные оловянные волосы, длинные пальцы с камешками суставов, ореховые глаза, — был он похож на какого-то выходца из Библии.

Вопреки имени был печник-грек кроток, как голубь. Хотя и походил на ястреба. Видел я, как он на своей веранде отрывал старую доску внутри, чтобы заменить новой. И вот под доской обнаружилось гнездо каких-то насекомых, похожих вроде бы на ос, но более изящных, крупных. «А, вот вы где обитаете», — сказал Папа Наполеон. И тут один из представителей этого рода спикировал на лицо грека и вонзил жало в нижнюю губу. Папа Наполеон вскричал от неожиданности, но смахнул насекомое едва ли не бережно. Я бы на его месте тут же ликвидировал пиратское это гнездо, о чем и заявил Папе. Он усмехнулся и аккуратно прибил новую доску, снова закрыв серую дулю гнезда. И потом сказал, что они ему нравятся. Он все время видит их в саду. Поливает цветы или грядки, фруктовые деревья, а кто-нибудь из них подлетает к шлангу, примеривается, перебирает передними лапками, словно ощупывая тонкую струйку, обычно бьющую в сторону от основной напористой струи, и наконец срезает своим хитиновым зубом водяную ниточку и пьет. И после этого, посмотрев на поливальщика, улетает. И Папа Наполеон так об этом рассказал, что со мною и случилась эта вещь, которую я называю балаклавским просветлением .

Ничего особенного. Но просветление случилось. И мне вдруг вспомнился эпизод баргузинского детства. Мне было лет десять. И я пошел к другу Юрке Гилю, мы стали бегать по снегу в огороде. А незадолго до этого у Юрки бабка померла, религиозная, и ее книги ссыпали под навес возле сарая. Какие-то книги изорвались. По снегу валялись листы: бумага плотная, шрифт крупный, с ятями. И один лист я подхватил и прочитал: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Это вызвало смех у Юрки. И я принялся гоняться за ним, закидывать его снегом и повторять с хохотом: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Всю кротость его! Всю кротость его! Помяни!»

Вот как запала фраза-то, мгновенно выскочила из пены, как поплавок или, лучше сказать, спасательный круг, — а шел я к морю, там были хорошие места, дикие пляжи, скалы, я любил побродить в выходной после тяжкого труда на железобетонном заводике в самой Балаклаве — делали столбы для электролиний, а по соседству бабы гнобились на производстве бетонных столбиков для виноградников, столбики маленькие, бетон в них утрясали на вибростоле, шум, гром, грязь, тяжелая вода. Люба сидела с народившимся сыном, ну а я бродил, аки Байрон, бросал камешки с утесов, видел скалы Орест и Пилат, — Пилат не тот, а другой, связанный с Орестом, убившим свою мать, убившую его отца Агамемнона, убившего свою дочь…

И, в общем, тут-то я и схватился за этот спасательный круг.

Нет, кротким я не стал. Но вкус к драке точно утратил. А в геологических экспедициях это ценилось, там в партиях много бичей, сидельцев. Геологом я так и не стал работать. И вот думаю, может, мое призвание — геология людей? Людской породы? Хотя и неизвестно, кто кого находит, они меня или я их. Но ясно одно: мы встречаемся. Мы встретились здесь с Могилевцевым, Юрченковым, Прасоловым.