Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– Понимаешь, старик… – отчетливо сказал я. – Я вообще-то не платил. Я тоже к девушке на Новый год приехал. Вот думаем глинтвейн сварить сейчас, понимаешь?

Тут он наконец заметил, что я стою с пятилитровой эмалированной кастрюлей, пакетом сахара, четырьмя тонкими стаканами и стопкой тарелок.

– Слушай, – радостно сказал он. – Вы же это… заходите к нам!

– Лучше вы к нам! – с облегчением сказал я, кивнул ему и вышел на улицу.

Глубоко вздохнув, я осторожно засеменил по дорожке, чтобы не поскользнуться и ничего не уронить.

Шел я медленно, потому что вдруг резко почувствовал, как хорошо тут, в лесу.

Но, подойдя к нашему домику, остановился как вкопанный.

На тускло освещенной веранде стоял высокий мальчик с очень длинными черными волосами, в белоснежном каратистском кимоно, прямо босиком, и делал медленные плавные движения, как в балете.

Я вошел на веранду и тупо уставился на него.

– Здрассьте! – сказал я, прижимая к груди свой набор для глинтвейна.

Он остановился, сделал вежливый молчаливый поклон и тоже улыбнулся.

– С наступающим! – наконец вымолвил он, и я почему-то понял, что надо отваливать.

Радлова, когда я открыл дверь, радостно закричала:

– Лева! Представляешь, кого я тут встретила? Тут Тимофеев, мой одноклассник, помнишь, я тебе о нем рассказывала? Он теперь занимается карате! Каратист! Господи боже ты мой!

– Это с которым ты целовалась? – сухо спросил я и начал с грохотом выгружать на стол посуду.

Лена Радлова училась когда-то в школе вечерней молодежи, была такая в Москве, конечно она называлась по-другому: «вечерняя школа рабочей молодежи», но у этой конкретно, возле гостиницы «Минск», была особая репутация, здесь принимали всех, с любыми справками, и учеба была дневная, сюда сдавали своих балбесов разные родители, но в основном из интеллигентной среды, поскольку всем, даже самым асоциальным элементам: всяким хиппи, художникам, начинающим диссидентам, рок-музыкантам, артистам, философам, – нужен был аттестат, потому что без аттестата не брали никуда вообще, и у всех, слава богу, были родители, которые искали выход, да, Москва могла приспособиться к любой ситуации, верней любые ситуации приспособить под себя, под свой широкий, слишком широкий нрав, – это я знал. И было главное правило – не отчаиваться и не обижаться, с первым у меня было не очень, иногда хотелось отчаяться, но обижаться я не любил, ну а на кого, положа руку на сердце, обижаться? – всегда же сам во всем виноват…

Об этой легендарной школе я знал только понаслышке от Радловой, которая уже три года как ее закончила, но вспоминала со слезами благодарности – и добрых учителей, и прекрасных учеников, их вечерние походы в кафе «Московское» и посиделки на крыше старого дома, долгие разговоры на лавочках – Тверской бульвар, желтые листья, горечь от маленьких костров…

– Да-да! – не обращая внимания на все мои ухмылки, закричала Радлова. – Я его узнала, я ему говорю: Серега, ты как здесь? А он стоит и только руками машет, представляешь?

– Ну ладно, – сказал я. – Вот тут все по списку. Мне надо погулять…

Действительно, очень хотелось погулять. Радлова строго пожала плечами и занялась глинтвейном.

А я вышел опять на веранду.

Одноклассник Тимофеев, босиком и в кимоно, занимался дыхательными упражнениями: он долго вдыхал в себя воздух, отчего грудь у него становилась буквально колесом, а потом шумно выдыхал, отчего стекла на веранде уже успели немного запотеть.

– Я вам не мешаю? – испуганно спросил он.

– А мы вам? – ответил я.

Тимофеев попросил меня постоять рядом, пока он совершает движения «лю», – тут нужно понимать, на какой высоте должен быть удар. Я встал рядом, и Тимофеев, ласково улыбаясь, начал махать пятками у меня перед носом. Хотя лампочка горела тускло, я отчетливо различал все пятна на розовых пятках каратиста и даже ощущал слабый, но запах, это было неприятно, но я терпел, сюрреалистическая картина меня завораживала – каратист в кимоно, а вокруг шумит русский лес и сказочный снег падает на сугробы. Тут вдруг в нашей комнате загрохотали кастрюли, и строгий голос Радловой крикнул:

– Лева, открывать бутылки Пушкин будет?

Я улыбнулся и попросил прощения.

– Заходите к нам, – вежливо сказал я однокласснику Тимофееву, – встретим вместе Новый год!

Тот радостно кивнул, и я вошел в комнату, чтобы помочь с глинтвейном.

Для того чтобы открыть бутылки с вином, тогда требовался достаточно острый нож – в бутылках не было пробок, горлышки облегала плотно пригнанная пластмасса.

– Погодите, – хмуро сказал поэт Геннадий Рабинович. – Не обязательно нож. Можно и по-другому…

Он чиркнул спичкой, и через несколько секунд в комнате запахло горелой пластмассой. Пластмасса обгорела с одной стороны, и Рабинович ловким движением сдернул ее с толстого горлышка.

– Ты что делаешь, Геннадий! – заорала Радлова. – А дышать нам как?

– Можно окно открыть! – спокойно сказал Рабинович и, никого не спрашивая, резко распахнул форточку.

В комнату ворвался зимний воздух.

– Лева, попроси у кого-нибудь нож, – лениво сказала Радлова. – Он нам все равно понадобится.

Несмотря на зимний воздух, в комнате противно пахло. Я надел тулуп и вышел.

На веранде уже не было никаких каратистов.

«Телевизор, что ли, включить? – лениво подумал я. – Вдруг он работает? Посмотрю передачу». Потом я опять глянул в лес, и захотелось туда, в темноту.

Как только я спрыгнул с крыльца на тропинку, на меня сразу налетела огромная овчарка. Она молча сбила меня с ног и начала тыкаться мордой в лицо.

Я не успел испугаться, потому что, во-первых, был весь в снегу, снег засыпался за шиворот, в рукава, в валенки, просто всюду, во-вторых, страшным голосом завизжала какая-то девушка, и собака трусливо отбежала куда-то прочь…

Чьи-то сильные руки быстро подняли меня из сугроба и ласково встряхнули. Это был давешний собеседник с бледным лицом, рядом с ним виновато жалась овчарка, которую била, но несильно, рукой в варежке девушка – она была в коротком пальто, из-под которого виднелись красивые ноги в синих шерстяных колготках.

– Альма, я тебе что сказала! Дрянь! – орала девушка в колготках.

– Ты живой, Лева? – спросил человек с бледным лицом, девушкой и собакой.

– Слушай, извини, я забыл, как тебя зовут, – пережив легкий стресс, я уже не так стеснялся, как раньше. – Давай опять познакомимся.

Мы церемонно представились: я сказал, что являюсь магистром глинтвейна, а человек с бледным лицом – что он Иван Дроздов, зиц-председатель. Я стал смутно вспоминать, что видел его в университете, но курсом старше.

Иван Дроздов вновь начал задавать свои жгучие, требующие немедленного ответа вопросы.