Сергей Герасимов - Шаги за спиной

Валерий схватил камень (слава Богу, подвернулся) и бросился к стеклам. Глаза Жени еще казались живыми. Он ударил в край стекла и лист мгновенно треснул. Еще минута – и Женя лежала освобожденная, среди осколков. Тамара успела вызвать скорую.

– Очень крепкий организм, – сказал врач. – Это первые в моей практике. Она должна была умереть. Это почти то же самое, что попасть под Запорожец, который медленно тебя переедет всеми колесами. У нее сломанны все ребра и еще много чего. Вы говорите, что она спортсменка?

– По-моему, почти мастер спорта.

– Это объясняет. Она продержалась с помощью мышц – обломки костей не вошли в сердце и легкие. Но еще минута – и она бы задохнулось. Вам очень повезло, что вы ее спасли.

Вы можете собой гордиться.

– Я горжусь, – ответил Валерий, – она будет в порядке?

– Будет, но не скоро. А большой спорт ей, я думаю, закрыт.

Пусть скажет спасибо, что жива.

Они спустились и вышли в вестибюль.

– Кто-то идет за нами? – спросил Валерий.

– Только вдалеке. Сколько шагов ты слышишь?

– Не могу сказать. Пять или шесть человек. Понемногу их становится больше.

– Тебе нужно подлечиться.

– Ты же сама говорила, что это не болезнь. Ты же слышала их.

– А вдруг мне показалось?.. Ты действительно захотел, чтобы Женя от нас отстала?

– Хочешь сказать, что это произошло из-за меня?

– Было похоже. Но я не верю в такие вещи; не верю, даже когда вижу своими глазами. Ты меня понимаешь? И ведь это я тебя подтолкнула, я тебя попросила, помнишь?

– Шаги громче, – сказал Валерий.

– Это не шаги. Это наш знакомый.

К ним подошел рабочий, тот, кто переносил стекла. Кисти его рук были плотно перебинтованы; сквозь повязки проступала кровь. Но он был весел.

– Я слышал, что с ней порядок, да?

– Почти. Она будет выкарабкиваться несколько месяцев.

– Жаль девочку. Но вы молодец! А я просто совсем растерялся.

Валерию снова показалось, что все это уже когда-то происходило – и было такой же неправдой.

– Что с вашими руками? – спросил Валерий.

– Я ведь разгребал куски стекла. В такие моменты не думаешь о собственных руках. Боюсь, не было бы заражения. А что с вашими руками?

Валерий внимательно посмотрел на свои руки. С ними было все в порядке.

– Что такого с моими руками?

– Ничего, – ответил рабочий, – в том-то и дело, что ничего. А вы ведь разгребали стекла вместе со мной. Почему на вас нет ни одной царапины? Вы просто счастливчик.

Пустая тетрадная страница. О чем писать? Не кажется ли, что вся жизнь пошла коту под хвост? Абрик. Непонятно, но я только что написал слово «Абрик». Я не знаю почему. Абрик.

Вот написал еще раз. Я всю жизнь думаю и пищу не о том. Мои мысли прыгают во все стороны как блохи. Абрик. Я хотел бы написать нечто, что оправдало бы мою жизнь. Боже, как я хотел бы! У меня уже есть «Рак» и несколько гениальных (не стесняюсь) мелочей, подобных ему. Абрик. Но этого слишком мало, хотя часть бессмертия они дают мне. Я часто думал раньше: что бы я стал делать, если бы мне точно отмерили месяц, день или год оставшейся жизни? Я всегда решал, что стал бы писать музыку. Только писать. Не спать, не есть, а только писать. Но вот – я не могу. Нельзя писать по заказу, даже по собственному. Абрик. Да исчезни ты; ты ничто, ты только проклятая судорога пальцев! Итак, вернемся к началу: жизнь пошла коту под хвост. Но за что же? За то, что я был таким плохим? Но я ведь не был плохим, если вспомнить. Я никого не убил, я даже не способствоваал ничьей смерти. Я пытался убить, но не смог. Черт попутал, да не с тем связался. А что та девушка из магазина и тот, кого я ударил по голове? Они наверняка живы. Не так уж умело я бил.

Итак, я никого не убивал, я до двадцати шести оставался девственником, поэтому, если сравнить количество моих прелюбодеяний с тем, что творят другие, то я почти святой.

Абрик. Опять этот проклятый Абрик. Кто он такой, чтобы выскакивать между строк? И, тем не менее, я негодяй. Но почему? Я украл деньги. Я украл деньги у того, у кого следовало бы украсть. Это еще не слишком плохой поступок. И я дважды спас человеческую жизнь: один раз я вытащил Женьку из под стекла; один раз я отговорил Пашку от убийства. Это искупает. Почему же мне так гнусно? Абрик. Кто такой этот Абрик?

Это я, – вывела авторучка.

Кто это «Я»?

Я твой старый знакомый.

Пошел к черту! – написал Валерий.

Я тебя все равно съем. Абрик.

Я тебя не знаю!

Авторучка нарисовала схематического чертика. Того самого, с которым он разговаривал в больничном парке.

Того самого, которого просил подарить везение и любовь женщин. Контур был прекрасно узнаваем.

Валерий прекратил писать, чувствуя, как зашевелились волосы на голове.

Была ночь, часы с маятником только что отбили полночь (и хотя полночь здесь сдвинута на час от общепринятого времени) – это время чертей, оборотней, вурдалаков и невиннно убиенных. Время совершать признания и время прощать.

– Тамара?

Тамара спала, откинув голову (только вечером помыла волосы; милая, как же я люблю каждый твой волосок); спала, приоткрыв рот. Жаловалась на головную боль с вечера, бедная.

Что ей снится? Что снится человеку с чистой совестью?

Сады, радость летних дней, счастье с любимым, чайка, скользящая над волнами, и интересные сюжеты с собственным участием, где добро всегда побеждает.

– Тамара?!

Она пошевелилась, открыла глаза и доверчиво, по детски, улыбнулась. Все можно простить за одну такую улыбку – но почему я сам не умею улыбаться так?

– Ты меня разбудил.

– Прости меня. Как голова?

– Болит, но терпеть можно.

– Ты ничего не ела вечером, – сказал Валерий.

– У меня постоянная горечь во рту. Это из-за головной боли; таблетки не помогают, помогали только женькины цветы.

Она говорила, но глаза оставались спящими.

– Прости меня, – повторил Валерий.

– За то, что разбудил?

– Нет, за все. Мне стыдно.

Сон в ее глазах исчез – как будто растаяли две прозрачные льдинки; заблестели слезами в уголках глаз.

– О чем ты говоришь?

– Мне стыдно, – продолжил Валерий, – стыдно видеть тебя, говорить с тобой, прикасаться к тебе. Ты знаешь?

– Я знаю, – сказала Тамара. – Я же сказала тебе, что знала все с самого начала. Я тебя не виню, она сама на тебя вешалась.

– Я нисколько ее не люблю. Это было сумасшествие. Ты меня простишь когда-нибудь?

– Я тебя давно простила. Что ты пишешь?

– Это только мысли про себя. Я не могу написать ничего путного. Мне кажется, что я как скрипка Страдивари, я даже уверен, что могу звучать гениально, я могу исполнять гениальные мелодии, которые лежат на дне моей души. Но когда я пробую, слова расплываются, а звуки гаснут. Наверное, нет большего труда, чем научиться исполнять себя.