Сергей Герасимов - Шаги за спиной

– Прости меня, – сказал он.

– Я простила. Но сколько раз ты будешь говорить «прости меня?»

– Пока у тебя хватит сил меня прощать.

– У меня хватит сил прощать тебя вечно, – сказала Тамара, – потому что я действительно люблю тебя. Когда ты мне в последний раз говорил о своей любви?

– Я не помню. Мне было стыдно – как будто доверяешь кому-то хрупкую драгоценность.

– Хрупкую драгоценность, – повторила Тамара задумчиво, – это звучит красиво. Я хотела бы быть целым гаремом женщин, чтобы любить тебя сотней сердец. Что бы ни случилось – ты мой самый любимый, запомни это… Что сказал врач?

– Ничего хорошего. Он сказал, что мой нервная система разрушается.

– Значит, это опасно.

– Год жизни он мне обещает, – сказал Валерий, – ты же разбираешься в медицине, подскажи мне что-нибудь! Лечение за границей, может быть.

– Может быть, – сказала Тамара, – может быть это поможет.

Через два дня ее выписали, снабдив самыми лучшими таблетками (которые все же помогали лишь наполовину) и предписаниями насчет еды. Валерий остался в больнице.

Палата, предоставленная ему, была небольшой, двухместной, но второго пациента быстро выселили. Одна из четырех стен была сплошным окном, ярким в солнечные дни и черным вечерами – вечерами Валерий чувствовал себя как артист на сцене; свет он выключал поздно.

Выключив свет, он зажигал две свечи (электрический свет похож на могучего дебила, который может поднять два мешка цемента, но не способен дохнуть на бабочку, так, чтобы она пошевелилась, но не улетела); две свечи позволяли записывать ноты.

В первый же раз он прочел собственную запись:

Я часто думал раньше: что бы я стал делать, если бы мне точно отмерили месяц, день или год оставшейся жизни? Я всегда решал, что стал бы писать. Только писать. Не спать, не есть, а только писать. Но вот – я не могу. Нельзя писать по заказу, даже по собственному.

Запись оказалась пророческой. И еще вот это:

Я твой старый знакомый. Я все равно тебя сьем.

Он пробовал писать; он был полон гармонии звуков; звуки были не в сознании и не в подсознании, но ниже – бесплотные символы звуков, не хватало мельчайшего толчка, движения, чтобы вдохнуть в них жизнь. Так бесплодна здоровая женщина, если нет семени. Он настраивал радиоприемник на шум и вылавливал из шума неожиданные созвучия, но созвучия не оплодотворяли музыку, готовую родитьсяся и рождать. Это не было муками творчества – это было мукой без творчества; тем большей мукой, что он чувствовал свою способность записать гениальные созвучия. Вот они, рядом, они нависли как лавина, они вот-вот сорвутся. Тогда совсем не страшно будет умирать. А страшно ли сейчас? Да, страшно! Но почему несколько звуков все меняет, почему? Господи, о чем я думаю? У меня так мало времени, а я снова думаю ни о чем.

Какой была та мелодия? Она начиналась со счастья, с громадного, настоящего счастья, а заканчивалась словом «причал».

Инструмент молчал, ожидая теплых, живых, быстрых пальцев; ожидая, когда человек начнет испонять себя. Но человек не начинал. Иногда, по ночам, он плакал. Иногда, по утрам, он вспоминал о Тамаре. Иногда, в жаркие дни (а дни все были жаркими и сухими) он подумывал от том, чтобы бросить все к чертовой матери и дожить все что осталось, дожить на полную катушку. Иногда, вечерами, он клал пальцы на клавиши и играл что-нибудь из классики – тогда палата была сценой, а черное окно – провалом в зрительный зал, а сердце выло от беспомощности.

Есть ли больший труд, чем научиться исполнять себя?

Вторая травматалогия стояла за городом, в лесу. Это была огромная больница в семь длинных этажей полукругом; каждый этаж делился на четыре отделения – два мужских и два женских.

Большинство пациентов не могли ходить, поэтому коридоры были пусты. Из окон виднелся красивый лес, скорее голубой, чем зеленый, совсем синий вдали, две поросших лесом горы и ущелье между ними. В солнечный день над ущельем плавала дымка.

Говорили, что между горами поместилось небольшое, но очень чистое и глубокое озеро. Из окон больницы его нельзя было увидеть.

К счастью, ничего не случилось с ее лицом. Ноги тоже были в порядке. Правая рука была сломана в четырех местах, плюс одиннадцать переломов ребер. Еще прелом ключицы и лопатки, тоже справа. Прободная травма спины, над самим легким – след куска арматурной проволоки, торчавшего из асфальта; легкие травмы внутренних органов – жуткая боль по ночам. Вечерами приходила блондинистая медсестра с отрастающими рыжими корешками волос и спрашивала каждую, не нужно ли обезболивающего на ночь. На укол соглашались все, кроме Жени. От боли она не спала уже двенадцать ночей, только чуть дремала днем. Все происходящее она видела будто сквозь мутное стекло. Но уже на четвертый день она встала и прошла по коридору, посмотрев в каждое окно. Каждый вид из окна был достоин хорошего художника. Если бы не боль, в таком месте можно было бы хорошо отдохнуть. Но она не собиралась отдыхать. «Отдыхать будем на том свете» – такой была ее любимая поговорка. Более всего в жизни Женя ценила время.

Что с того, что ей нет и пятнадцати? Еще пятнадцать полетят быстрее молнии, потом еще тридцать, а там и в гроб пора.

Живи каждый день как последний.

Иногда она все же отдыхала, раз или два за год, не больше. Она отдыхала своим собственным, особым способом – тем способом, который требовал минимум времени: несколько дней, всего лишь. Она выламывала себя из спокойного течения привычной жизни и делала самые дикие зигзаги, которые могло подсказать ей ее воображение. Через несколько дней зигзаги начинали ее утомлять и она чувствовала себя полностью отдохнувшей. Привыкнув с очень детского возраста расчитывать только на свои силы, она имела очень правильную и очень простую жизненную позицию: любые мои удачи есть только мои заслуги, любые неудачи – есть только мои промахи. Она не винила никого: ни родственников, ни друзей, ни соперников, ни несчастливую иногда судьбу – только себя. Поэтому никакая неудача не могла выбить ее из седла. Где-то в глубине души она была абсолютно уверена (бывает такая уверенность, которая тверже кристалла алмаза) уверена в том, что ее ждет блестящее будущее. В спорте, не в спорте – какая разница. Но блестящее будущее неминуемо. Каждый удар судьбы она сравнивала с ударом теннисного мячика о стенку: чем сильнее удар, тем выше подпрыгивает мячик.

Итак, мячик снова начал подпрыгивать. Через несколько дней она стала делать утреннюю гимнастику. Вскоре дневную и вечернюю. Самым простым и удобным упражнением были приседания. Она пробовала приседать на одной ноге, но мышцы пресса тянули сломанные ребра – пришлось отказаться. Тогда она стала приседать обыкновенно, на двух ногах. Вначале она делала по десять подходов в день, каждый подход по триста приседаний. Потом она довела это число до двенадцати по пятьсот. Она стала лучше спать днем, все так же отказываясь от болеутоляющего (из гордости, которую она порой пыталась объяснить сама себе, но не могла). Ей начал сниться один и тот же сон: она здорова; она в черных шортиках и короткой футболке; она поднимает руки локтями в стороны, чтобы поправить заколку сзади в волосах и потягивается, так что виден голый животик; медлит в этой позе, позволяя окружающим насладиться красотой и силой своей фигуры. А видели ли вы хотя бы одну женщину, которая бы не помедлила в такой позе?