Александр Карнишин - Детство Сашки [СИ]

В нашем доме на три подъезда выход на чердак был в каждом, на последнем этаже. К стене была пристреляна стальными дюбелями крашеная синей краской лестница. И люк, всегда открытый. Это уже потом и подвалы и люки стали закрывать на замки. У нас тогда все было открыто, и это было удобно.

Если, скажем, играли в прятки, то можно было, шлепая громко подошвами сандалий забежать в свой подъезд, а потом быстро-быстро подняться на последний этаж, выдавить головой и плечами тяжелый люк, потом вскарабкаться, пробежать по засыпанному шлаком чердаку до самого конца дома, там найти такой же люк, открыть его, спуститься вниз и замереть за бетонной колонной. И как только ведущий кинется на звук, куда ты ушел, тут же выбежать с радостным криком, шлепнуть звонко рукой по стене:

— Ага! Ищи лучше!

На чердаке было светлее, и оттого казалось грязнее, чем в подвале. Светило солнце сквозь всегда открытые форточки маленьких надстроек, выводящих на крышу. Между балками перекрытий мягко скрипел под ногами, истираясь под подошвами в черную пыль, угольный шлак…

Но если в подвале весь твой путь — от света и до света, то на чердаке, кроме пробежки от люка до люка, был еще выход на крышу. И наступал момент, когда забывалась игра, и стихали звуки где-то далеко внизу, а ты, пыхтя, выкарабкивался на крутой скат серой шиферной крыши, упирался ногами в ржавую тонкую изгородку, которая вряд ли выдержала бы тебя, если что, и смотрел вверх.

Там, вверху, было небо. Огромное небо, которое ничто не загораживало. И ветер. И облака. И голуби. У нас тогда еще были модны и популярны голуби и голубятни.

И еще самолеты.

Все самолеты назывались нами «Ту-104». Настоящие самолеты, вблизи, увидишь только уже во взрослости. А тогда только белый просверк высоко в синем небе и голос друга — а кто бы полез на крышу без друга?

— О! Ту сто четыре полетел.

— Ага. Точно. В Москву, наверное.

— А спутника отсюда не видно…

— Это ночью надо.

Но кто бы нас выпустил ночью на крышу?

Сугробы в рост взрослого человека лаково блестели обтаявшими боками, пуская радужные солнечные зайчики в прищуренные глаза. Солнце грело левое ухо. А если прикрыть глаза рукой, сквозь пальцы просвечивали розовые лучи. Ослепительно белая гладкая бумага развернутой тетради вызывала желание закрыть глаза и слушать, не открывая их, до самого звонка.

Латып (а как еще могли назвать школьники учителя физики по фамилии Латыпов?) открыл створку окна возле своего стола. С улицы доносилось заполошное чирикание воробьев, далекие удары по мячу — там играл в футбол параллельный класс, легкий табачный дымок. Внизу у сплошной без окон стены на самом солнце, где даже в морозы стаивал и испарялся лед, стояли прогульщики и покуривали в кулак, негромко переговариваясь о своем, прогульщицком.

Впереди сидела Ленка, а сразу за ней еще Ирка. И Люда. Вот ее Людкой никто не называл. И им всем тоже солнце светило слева, согревая и румяня щеки, насквозь просвечивая сквозь маленькие аккуратные ушки с сережками.

Пахло пылью, сырой обувью, мелом, грязной водой — в коридоре уборщица промывала полы после трех уроков.

Голос Латыпа уходил, уплывал куда-то, совершенно не мешая думать о своем и мечтать об окончании урока. То есть, уроков — чтобы все уроки сразу и быстро закончились.

Сашка медленно оттянул рукав пиджака и посмотрел на часы. До звонка еще пятнадцать минут. Звонки теперь подает не дежурный класс, а лично завуч, потому что кто-то пошутил в прошлый раз, на пять минут раньше нажал кнопку. Перемена тогда получилась гораздо длиннее, чем обычно. Хотя, всего на пять минут больше. Вернее, на три, потому что учителя не отпустили сразу, второпях диктуя домашнее задание.

Сашка опять посмотрел на часы. До конца урока все еще было ровно пятнадцать минут.

Тогда он стал смотреть на девичьи уши, сквозь которые просвечивало солнце. У Ленки ухо было круглое, похожее на завиток речной ракушки, с маленькой аккуратной мочкой и сережкой-гвоздиком. У Ирки — овальное, мягким оладушком. А мочки почти не было. У Люды было самое маленькое ухо. Она и сама была самой маленькой из всех девчонок в классе. Даже во всей параллели не было никого, ниже ее ростом.

Волосы у сидящих впереди девчонок были собраны в косы. У Ленки коса просто висела посередине спины, чуть распускаясь в самом низу. Когда она задумывалась, то перекидывала косу через плечо и снова и снова заплетала этот конец. У Ирки — две косички, смешно торчащие в стороны, с белыми бантами. А у Люды нетолстая коса была завернута хитро и держалась на затылке круглой шапочкой с помощью двух черных ребристых шпилек.

Выбившиеся из причесок волосы сверкали серебром и золотом в лучах солнца.

— Ты чего? — обернулась Ленка.

— Ничего, — пожал плечами Сашка.

Латып постучал указкой по столу, призывая к тишине.

Часы показывали, что до конца урока осталось ровно пятнадцать минут.

Ошалело чирикали воробьи за окном.

Сашка писал о своем детстве:

«Страна моего детства была самой большой страной в мире. Самый скорый поезд ехал от границы к границе больше недели.

У страны моего детства было много друзей и союзников. От пятнадцати до сорока стран по разным подсчетам.

В стране моего детства зимы всегда были морозными и снежными, а лето жарким и солнечным.

В стране моего детства почему-то почти не было собак. В нашем дворе из четырех многоквартирных домов держали собак только два человека. И бродячих собак стаями на улицах тоже не было.

В стране моего детства на улицах практически никогда не было милиции. Тем более толпами и с автоматами. Работа в милиции в стране моего детства считалась грязной, опасной, но необходимой.

В стране моего детства служба в армии считалась почетной обязанностью каждого, а профессия военного — престижной и высокооплачиваемой.

В стране моего детства у магазинов и в переходах не стояли нищие. И бомжей в стране моего детства не было. И голодных. И по квартирам не ходили: „Помогите беженцам!“

В стране моего детства книги выходили миллионными тиражами, а газеты и журналы выписывали все поголовно. В нашей семье годами выписывали четыре-пять журналов и пять-шесть разных газет.

В стране моего детства в самом начале моей жизни у меня была няня. И потом у брата была няня. Отец служил срочную в другом городе, а мать работала и получала восемьсот рублей (до реформы 1961 года, то есть, привычные восемьдесят).

В стране моего детства в витрине магазина всегда лежало мясо трех сортов и как минимум три сорта масла большими кубами: сливочное высшего сорта, сливочное соленое и шоколадное. Шоколадное нам покупали раз в месяц или к праздникам.