Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Лейтенант Рябенький говорил по телефону:

— Нет, товарищ генерал. Да, товарищ генерал. Слушаюсь, товарищ генерал.

— Током попробуйте, — услышал я сквозь телефонное шипение. — Или иголкой в ухо. Сразу заговорит. В случае чего телефонируйте. Буду сам.

Генерал Топтун прибыл под утро. Сержант заботливо счищал веником снег с генеральской шинели.

— Ну что, бац-срац, не заговорил?

— Никак нет, — возразил лейтенант.

— А зажигалкой под нос пробовали? Или, там, бац-срац, чем-нибудь тяжелым по голове?

— По голове не надо, пожалуйста, — в очередной раз попросил я.

— Не любит, — отрапортовал сержант. — С детства. Мозги, говорит, начинают стучать друг о друга. Неприятно.

— Да-а... — покачал головой генерал. — Помню, в сорок третьем, под Сучаном, контузило моего командира. Тащу я его на себе через леса, через болота. На тысячу километров ни одной советской души. Одни враги народа попадаются. Ну я их, как полагается, бац-срац, ликвидирую. Ползем, значит, мухоморами питаемся. А командир мне и говорит: «Топтун, а Топтун, брось меня, не надрывайся». А я ему: «Нет, товарищ командир, я вас куда следует в целости и сохранности доставлю».

— И доставили? — восхищенно спросил сержант.

— И доставил, бац-срац, как огурчика.

— А в каких частях вы служили, товарищ генерал? — спросил просиявший Пшеничкин.

— Я, мои хорошие, служил в спецчасти 0017. В отряде по выявлению недобитков и недоносчиков. Так-то.

Вечером следующего дня лейтенант Рябенький предложил мне попить чайку. Снег за окном уже не шел, на стекле появились заковыристые узоры. Подморозило, значит.

— Вы уж не обижайтесь на нас, товарищ, — сказал лейтенант, ковыряя пальцем в носу. — Учения у нас идут. Ничего не попишешь. Надо же кого-то ловить, выявлять, допрашивать. А вдруг и правда враг не дремлет? А вы крепкий орешек, — он погрозил мне сопливым пальцем. — А на работу мы вам справку дадим из поликлиники. Мол, был у врача по случаю перелома берцовой кости и дырки в черепе. Скользко сейчас на улице. Поскользнулись, упали. С кем не бывает.

— Голову вот жалко, а так мне здесь понравилось, — смущенно пролепетал я.

— Ну и ладушки. Заходите на огонек. Чайку попьем.

Из соседней комнаты доносился утомленный хрипловатый голос сержанта Пшеничкина:

— Ну что, бац-срац, будешь говорить?

— Буду, буду, — кто-то зарыдал в ответ. — Василий Поликарпыч Митрохин из нашего цеха — тайный агент мировой буржуазии. Он по ночам «Немецкую волну» слушает. А сосед по лестничной клетке Гуньков самогон варит. Все скажу, все. Как на духу. А Нинка, падла, из бакалеи...

Остальное я не расслышал. Меня выносили из отделения на удобных милицейских носилках.

Я был знаком с ними с самого детства. Оба неприметные, однако каждый — с отметиной.

Один тщедушный — кажется, подуй ветер — и нет человека, но под левой лопаткой было видно, когда раздевался на пляже, — канал-то рядом, всегда летом ходили, если только дождя не было, — так вот, под левой лопаткой у него слово было нацарапано. Не татуировка, нет. А как будто ножом вырезано. Слово было неприличное, стыдное, как говорила бабушка, хотя сейчас его можно встретить чуть ли не в каждом печатном издании. Но я — воздержусь.

Другой — наоборот, толстый, кряжистый, но мало ли на свете людей средней упитанности? Его отметина была иного рода. Когда, скажем, случалось ему видеть спаривание кошек, или жабу, лежащую на спине, розовым пузом вверх, подергивающую лапками, или горбуна, что в наши дни бывает крайне редко, поскольку время горбунов, как известно, кануло, издавал он, другой то есть, а не горбун, протяжный жалобный крик, даже не крик, а подобие сладострастно-печального стона, и при этом делал резкое движение левой рукой, вверх-вниз, вверх-вниз, а затем вперед-назад, вперед-назад, словно упражнение какое гимнастическое, и все постанывал при этом. Потом же затихал, оглядывался по сторонам, улыбался, и будто бы ничего и не было.

Вот, собственно, и все, чем они отличались от остальных мальчишек, с которыми я ходил в школу, играл в настольный теннис, купался в канале. Недавно я встретил их около одной из станций метро. Они о чем-то неспешно беседовали. Они мало изменились с юношеских пор. Я прошел мимо. Я их не узнал.

Курица была беленькая, слегка жирненькая и жила у самого синего моря. Клю-клю-клю — этим звуком было наполнено все ее существование. Но каждое утро, проснувшись, она любила, спрятав голову на груди, прислушиваться к стуку своего сердца. Этот звук казался ей таким жутким и родным, исходящим из самой себя, что она часто, наслушавшись его, убегала во тьму. В этом отношении это была странная, не похожая на других курица. В остальном она не отличалась от самых обыкновенных кур.

Ей часто было легко и просторно, когда она катилась по очень нежному и обволакивающему, что люди называют воздухом. И на твердом она чувствовала себя покойно, только давило в ногах.

Весь мир казался ей резкой, крикливой картинкой, в которой что-то исчезало и что-то появлялось. Она различала большое и маленькое, быстрое и неподвижное, шумное и тихое. Боялась она большого и скорого, особенно скачущего на нее. И утречком, выйдя на свет, среди всего этого хаоса звуков и метаний всем куриным нутром своим она чувствовала нападение и бросалась в сторону. И все нежное мясо ее, даже в самых глубинах, между косточек, превращалось в один плотный, беспрерывный, бьющийся крик.

Это было до безумия страшно и в то же время приятно, особенно когда опасность миновала. Поэтому, чтобы почувствовать приятное, она истерически кудахтала и, оберегая себя, шарахалась в сторону даже от падающего листа.

Случались, впрочем, дни, когда все проходило без ужасов или налетов и мир становился тихим, понятным, как писк послушного цыпленка. Откуда-то залетали ей в рот мухи, или прямо из Неизвестного сыпалось перед ее глазами нечто маленькое, к чему тянешься и отчего теплеешь. И она надолго погружалась в родное «клю-клю». Только иногда блеснет, бывало, что-нибудь чуждое из серии «ах», и ее куриное нутро ответит одиноким извивом страха.