Лоррен Фуше - Между небом и тобой

Мы с мамой записались на следующую программу команды «кафе-память» [113] На Груа (чаще всего – на территории Экомузея) регулярно проходят встречи, в ходе которых воскрешается прошлое острова и энтузиасты, собравшие старые документы, знакомят с ними всех желающих. : мне надо изучить повседневную жизнь рыболовецкого судна в прошлом веке и сделать в школе доклад. Напишу и приду к тебе прорепетировать. Хочешь не хочешь, а выслушаешь, не отвертишься.

На саксе я уже выучила диезы и бемоли. Моя любимая нота – до диез второй октавы: ни на что не надо нажимать, просто дуешь, и все. Классно!

Я уверена, что ты меня слушаешь, но это несправедливо: я все-все тебе рассказываю, а ты мне ничего.

На праздники всех так и тянет в Париж, в отеле ни одного свободного номера. Сириан пригласил меня на ужин. Альбена думает, что у него совещание, – это во время рождественских каникул! Надо быть полнейшей идиоткой, чтобы проглотить подобное вранье. Мое серебристое платье с таким декольте, что даже у опытного альпиниста голова бы закружилась. Понятия не имею, куда мой любовник собрался меня вести, – как только узнала, что далеко, стало наплевать, куда. Терпеть не могу этой неотесанной деревенщины, которая наезжает со всего мира, а уж как обрыдли больничные листки персонала… Из сумки звучит мелодия песни Эдит Пиаф «Мой мужчина»…

– Я остановился во втором ряду. Ты готова?

– Более чем!

Надеваю меховое манто. Всем говорю, что это синтетика, да здравствует политкорректность, но на самом деле мех самый что ни на есть натуральный. Даю последние указания ночному портье, какой-то тип в вестибюле раздевает меня взглядом, потом отворачивается… а-а-а, это его супруга выходит из лифта. Рот куриной жопкой, зад как у першерона, для него в самый раз. Заранее коченею – в последние дни на столицу обрушились лютые морозы, – и останавливаюсь на пороге, обнаружив перед самой дверью какую-то лохматую девчонку с разноцветной шевелюрой.

Злюсь, говорю ей:

– Нельзя здесь стоять.

Волосы у нее вперемешку розовые, голубые и зеленые, губы намазаны черной помадой. Грациозная, как животное, все девчонки этого возраста такие. На ней куртка, джинсы, грубые тяжелые ботинки, рядом на тротуаре украшенная черепом сумка, на дне сумки несколько монет. Девчонка рисует мелками уродскую белую птицу на уродском же синем фоне, но все ее обходят, чтобы не наступить на эту мазню.

– Повторяю: здесь нельзя.

– Улица принадлежит всем, – дерзит мне нахалка.

– Из-за вас люди не смогут ко мне войти!

– Зато я дарю им мечту, – говорит она, возвращаясь к рисованию.

– Вы пачкаете тротуар и беспокоите моих клиентов.

– Мне нужны деньги на учебу. Надеюсь, ваши клиенты посимпатичнее вас, и они-то растрогаются.

– Вы что, собираетесь здесь остаться?

– Вам уютно и тепло в манто из шкур убитых животных? Сегодня мороз до костей пробирает, и иностранцы почувствуют себя виноватыми, увидев, как я дрожу в их so romantic gay Paris [114] Такой романтичный и веселый Париж (англ.). , а мне нужны милые, добрые меценаты.

– Не уберетесь – вызову полицию.

– У полиции и без того дел по горло. А ваши клиенты были когда-то детьми, они читали «Девочку со спичками» и плакали, когда бедняжка, замерзая на улице, представляла себе большую железную печку, в которой пылает огонь, а потом жареного гуся, начиненного черносливом и яблоками. Я – как цветочники в День святого Валентина, как кондитеры на Пасху. Я работаю. А вы мне мешаете.

Меня бесит эта кретинка, я уже закипаю и перехожу к угрозам:

– Либо вы сию минуту выметаетесь, либо я сама вас отсюда выкидываю.

Она поднимает голову, глаза удивленные. А ведь очень хорошенькая, несмотря на попугайскую раскраску.

– Только троньте – в суд подам.

С того дня, как объявился отец Сириана, я жду, что мне позвонят адвокаты его пациента. Целыми днями жду. Не сплю, не ем, шея вся в красных пятнах, в углу рта прыщ выскочил, нервная изжога просто уже истерзала. Ну, и эта капля переполнила чашу. Возвращаюсь в отель, вижу посреди вестибюля букет роз, выдергиваю, заливая пол, цветы из вазы и сую их обалдевшему портье:

– Поставьте еще куда-нибудь.

И вот я уже на улице с вазой в руках. Так распсиховалась, что не сообразила: Сириан-то, наверное, давно уже наблюдает за нашей перепалкой сквозь дымчатое стекло своего черного монстра. А он вылезает из машины и идет ко мне:

– Что у тебя тут делается?

– Хочу поспособствовать этой барышне перебраться вместе со своим великим искусством в другое место. Она заслуживает выставки в настоящей галерее. Мой паршивый тротуар ее недостоин.

Широким жестом выплескиваю воду из вазы на нарисованную мелками картину. Синева неба или моря растекается мутными ручейками. Белая птица вздрагивает и улетает. Девка будто окаменела, стоит, не шевелится. Но мне все еще мало – хватаю ее мелки и швыряю под колеса проходящего мимо автобуса, от раздавленных мелков асфальт становится радужным. Сириан спрашивает у девки:

– Вы в детстве читали про чайку по имени Джонатан Ливингстон, да? Это ведь он был? – И поворачивается ко мне: – С ума сошла, дорогая? Какая муха тебя укусила?

– Пусть она катится отсюда!

Девка выходит из ступора и начинает кривляться:

– Убирайся отсюда, несчастная идиотка, так? Выметайся, шваль, отброс общества, да? Я, президент улицы Монж, приказываю освободить мою улицу!

Меня захлестывает ярость. Сколько пришлось проглотить обид, пока стала тем, кто я сейчас! Я пахала сутками, я трахалась с кем попало, я соблюдала жуткие диеты, я порвала с семьей, я забыла о своих детских мечтах… Я изображала из себя парижанку, хотя выросла в деревне. Мои родители с трудом сводили концы с концами, и у них не было времени меня любить. Мой отец надеялся, что родится мальчик, он все детство обращался ко мне «сикуха-никчемуха». Теперь у меня хватает средств, чтобы останавливаться в шикарных отелях, в которые им никогда не проникнуть, но мне не с кем позавтракать в уютном мольтоновом халате, сняв его с вешалки в роскошной ванной одного из таких отелей. Сириан уезжает в отпуск со своим семейством…

Подскакиваю к девке – она-то, в силу своего возраста, конечно, не сердечница – и ору:

– Хватит! Пошла отсюда!

– Что с тобой? – вмешивается Сириан. – Но вам действительно лучше уйти, мадемуазель. Примите, пожалуйста, мои извинения…

От его старомодной вежливости у меня окончательно ум за разум заходит, и я несу уже нечто невообразимое:

– И чтобы я вас не видела здесь, когда вернусь, а то сами полетите под автобус, уж я постараюсь.

Сириан тащит меня к машине.

– Жаль мне вас, месье, если это ваша супруга, – говорит ему вслед эта мерзавка. – Надеюсь, у вас хотя бы детей нет, худо бы им пришлось.