Давид Лившиц - Забыть и вспомнить

* * *

ЗАЧЕМ?

Листаю московскую газету. Натыкаюсь на заметку о приметах – как определить, по облакам, скоро ли будет дождь. Если надвигается масса с вершинами в виде наковальни, ожидайте гром через час или полчаса. Если основание облака похоже на коровье вымя, гроза будет через 20-30 минут. Через час или полтора грянет ливень, - «если появились облака, имеющие форму линзы или чечевичного семени». «А вот когда в 10-11 часов утра мощные кучевые облака громоздятся на небе бурно растущими вверх башнями, затем к полудню вершины их «оплавляются» и начинают перерастать в наковальни, тут уж не избежать сильнейших ливней с грозами в послеполуденные или ранние предвечерние часы». Слоистые облака… Когда они затягивают небо, «животные, птицы и насекомые прячутся в укрытия», цветы закрываются, - ждите приближения затяжных дождей и долгого ненастья. Прочитываю заметку раз, другой… Потом привычно, «как говорится, машинально», вырезаю её, пишу на полях дату, название газеты и кладу в папку досье в раздел «Приметы». Несколько минут сижу задумчиво. Что-то не так. И вдруг осознаю себя идиотом. Вот уже много лет живу в Негевской пустыне, – на сто верст вокруг пески, холмы, безводье и выгоревшие камни в руслах несуществующих рек и ручьев, высохших, сохранивших только названия. Облака в небе появляются раз в году. А дожди… – двести миллиметров (!)… за год. Зачем здесь знать про облака и приметы дождя?

* * *

Пэрэт мундус эт фиат юстиция. Пусть погибнет мир, но совершится правосудие (справедливость). В житейском обиходе: пусть свершиться справедливость, даже если погибнет мир.

Словом, варианты разные, но смысл один. И видел я не раз, как в борьбе за справедливость люди сеяли вокруг себя опустошение. Я наблюдал, как в том или ином коллективе из едва уловимого дуновения закручивался смерчь склоки, зарождалась битва «за правду», и, ещё вчера дружные братства, начинали бурлить, кровоточить, распадаться на лагеря, стаи и гибнуть на корню в интригах, оставляя на местах бывших пламенных объятий пепелища. Побеждённые сникали, нейтральные замыкались или уходили, а победители сияли над обуглившимися развалинами, радуясь победе, как радуются добыче мародёры на мёртвом поле, не ведая, что и им воздастся.

С годами я, переписывавший всю жизнь в блокнотики умные чужие изречения, составил себе своё собственное:

ЛУЧШЕ ДОБРОТА, ЧЕМ СПРАВЕДЛИВОСТЬ.

Эту мысль можно развить в целый трактат. Но хватает и фразы: лучше доброта, чем справедливость

* * *

Сижу в столовой городка К. В К., как и положено в провинции, всё «в центре»: на одной главной улице - горком, горисполком, книжный магазин, редакция местной газеты, парикмахерская, ну и столовая. Публика пёстрая, - служащие, рабочие, артисты городского театра. За соседним столиком видный парень лет восемнадцати, он оживлён, чем и привлекает внимание. Парень интересничает, занимая разговором двух юных девиц, очень скованных и стеснительных, похоже, из деревни. Девушки стараются не выставлять напоказ натруженные шершавые ладошки. Парень заливается соловьем, успевая между делом и борщ доесть и ко второму приступить… Доносятся обрывки фраз, то про кино, то про какую-то книгу… Но вот запас знаний, похоже, иссякает, долгая пауза, энтузиаст вздыхает и обводит взглядом зал… На стене, близ буфета, картина, «Охотники на привале» Перова. Передвижники – непременный атрибут общественных мест. Их, этих копий, в стране видимо-невидимо. Парень показывает на картину и небрежно роняет:

- «Охотники на привале»… Художник Репин.

И, помолчав, добавляет:

- Копия. Оригинал в парикмахерской. Тут, недалеко.

* * *

МИРОНЫЧ И УБИЙЦЫ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ

С этой столовой, к слову, связан эпизод, сам по себе незначительный, но на экран моей памяти он проецирует многое. Ответственным секретарём в редакции, куда меня распределили по окончании вуза, был Григорий Миронович Кипнис, крупный рыхлый человек лет сорока пяти, опытный газетчик. Про таких принято было говорить - крепкий профессионал. Жизнь обошлась с ним жестоко и несправедливо. Все его родные, мать, отец, сестры с детьми погибли в Бабьем Яру. Воевал, был ранен и контужен. В конце войны попал с госпиталем на Урал. После госпиталя назначили его в заводскую многотиражку. Жалоб от него на эту тему я не слышал, но, наверное, было обидно и досадно: ему, партийцу с огромным стажем, фронтовику, номенклатуре ЦК Украины, руководившему в Киеве перед войной крупнейшей, кажется, самой главной, газетой республики дали такое скромное место. Сам ли он просился из многотиражки в более престижное издание, а может, открылась вакансия, так или иначе оказался он в редакции городской газеты четвёртого по величине города области. Что у него была хватка, заметно было сразу, - работал много, мог написать очерк, корреспонденцию, разбирался в заводском производстве, отлично знал технику газетного дела. Меня, однако, он поразил не этим и просто потряс при первом же общении. Помню, положил ему на стол свою первую заметку. Он провел большим и указательным пальцами от крыльев носа к краям хорошо выбритых губ, – была у него такая привычка, – будто усы приглаживал. Потом взял ручку и, не читаятекста (!!!), сразу исправил шесть опечаток машинистки. Готов поклясться, что не читая. Словно фокусник! То ли таково было устройство его сетчатки глаза, то ли опыт… Для меня же это было нечто сродни трюку. Но ещё и урок, - с той поры я понял, что нельзя доверять никакой машинистке. Текст надо вычитывать трижды и четырежды… Меня-то этому учили, а он-то университетов не кончал! Но не об этом речь. Характер у Григория Мироновича был сложный. Типичная еврейская активность, и даже возбудимость, с годами переплелась у него, в силу разных житейских обстоятельств, с необходимостью сдерживаться и взвешивать слова и поступки… Было это, видать, нелегко для холерического темперамента, казалось, он постоянно пребывает в состоянии внутреннего напряжения. Эпизод, о котором хочу рассказать, произошел в марте или апреле 1953 года… Уже много месяцев в стране гремело дело врачей. И жили мы, втянув головы в плечи. Внешне всё соответствовало приличиям: исправно работали, общались, не выказывали внешне признаков страха, так, иногда отводили лица от слишком пристальных глаз собеседника. Но, - к слову, - именно в ту пору стали меня вызывать в горком партии заполнять анкеты с кучей вопросов. Я долго не мог взять в толк, почему мне предлагают всякий раз делать одно и то же. Пока заведующая спецотделом, крупная, по-домашнему уютная женщина, не спросила во время третьего захода, становясь пунцовой от вопроса, который не давал ей покоя. Почему, спросила она, вы снова пишете не то. И показала пальцем на пункт в анкете «родной язык». - «У вас написано «русский». – «А какой же я должен писать?» - «Но в графе национальность (снова краска в лицо) написано «еврей»!? – «Ну и что?» – «Как, «ну и что»? Такого не может быть! - и тихо, почти на шепоте. - Чтобы национальность еврей, а родной язык русский» - (О, святая простота!) - «Может!»… Я как мог, объяснял ей разницу между национальностью и родным языком… Не уверен, что эта добрая и наивная функционерка, из племени подкладывающих хворост в костры, на которых сжигают еретиков, что-то поняла. Может, меня вызывали бы ещё, - но тут случилось, чего никто не ожидал. Утром, перед работой, радио выдало последние известия, и в них – обзор газет. Пафос передовицы привлёк непривычным сочетанием слов: «Социалистическая законность неприкосновенна». Из торжественных витиеватостей я понял главное: врачи не виноваты. Вспышка света в конце туннеля. Евреи вздохнули, как вздыхает человек, переводя дух. Судорожно. Не-евреи восприняли сенсацию по-разному – кто-то с безразличием, многие – с разочарованием: жаль, сорвалось. В столовой, куда мы пришли на перерыв вчетвером, было многолюдно. Устроились за столиком. Иван П., щуплый человечек, бойкий городской фельетонист, любимчик читателей, обличитель пороков, извиваясь на стуле, поблескивал глазками, и, в ожидании обеда, намазывал горчицу на кусочки хлеба. Симпатичный и добрый Саша К. корреспондент, выдвиженец из рабкоров, рассказывал что-то о строительстве. Григорий же Миронович, сам любитель поговорить, сидел на этот раз молчаливый, и как бы торжественный. Одутловатое лицо его, лицо человека, у которого давние проблемы с печенью, было на этот раз не серым, а гладким. Глаза мерцали скрытым покоем… Вот тут он нас и удивил. Когда подошла официантка, и уже навострилась записать Миронычу знакомый ей почти наизусть заказ (манную кашку или размазню из геркулеса), Григорий Миронович жестом остановил её, и стал диктовать. Значит, так: на закуску - селёдочку, на первое - солянку, на второе - свиную отбивную. На третье – нет, не компот. – Мы увидели, как Иван П. перестал намазывать горчицу на хлеб… И на третье… а, может, на первое, - Григорий Миронович сделал паузу… - Какое вино у вас? Только портвейн? Пусть будет портвейн… - стакан портвейна. Никогда никто из нас не видел, чтобы Григорий Миронович выпивал, он также не курил. Он сторонился застолий не потому, что был замкнут, - он любил пообщаться, - но всегда ревниво относился к своему здоровью… И в вопросах диеты был непоколебим. Сейчас он, не отрываясь, в один приём, выцедил с явным удовольствием полный стакан вина, и стал не спеша закусывать, игнорируя вопросы, по какому случаю разгулялся. И только мне, когда вышли из столовой, сказал негромко: это надо было отметить… Я не прочь был при случае, да и просто так, для настроения, принять рюмочку-другую. Но не выпивал ни в это день, ни в другие: надо было переварить и осмыслить происшедшее в стране… Но мне был понятен поступок Мироныча, и я зауважал его.