Июнь Ли - Добрее одиночества

В отличие от мальчиков, девочки из их класса, казалось, не питали к Жуюй большой симпатии, и ни одна с ней не подружилась. Для Жуюй это вряд ли много значило, но Можань было и обидно за Жуюй, и приятно, что ей самой позволено быть пусть и не в полном смысле слова, но подругой.

Бабах – и небо осветилось. За долю секунды до того, как щелкнул затвор фотоаппарата, в кадр впрыгнул Боян и, чтобы удержать равновесие, положил руки на плечи обеим девочкам. На напечатанном снимке Можань смотрела вперед, как велел юный фотограф, с видом скорее ошеломленным, чем воинственным; Жуюй повернула голову к незваному гостю, так что ее лицо получилось в профиль, за ним – смеющееся лицо безумно торжествующего Бояна; а поверх трех голов – распустившиеся красные, оранжевые, пурпурные, серебряные цветы салюта.

Огорченный, что ему не дали снять шедевр, юный фотограф в конце концов нехотя напечатал-таки снимок, но тогда – Шаоай уже была отравлена – Можань не могла воспринимать его так, будто ничего не случилось. Полуослепшая, она словно брела одна в густом тумане, ища спутника, от которого отбилась, а когда наконец возникла фигура, тень, она, протянув к ней руку, наткнулась на витрину магазина, холодно отражающую ее собственный смутный силуэт.

Они вернулись с торжества около полуночи, усталые, с пересохшими ртами, но оживленные, как всякая молодежь после вечеринки. Сидя на багажнике у Бояна, Жуюй, необычно раскрасневшаяся, сказала ему и Можань, что первый раз увидела салют так близко. Дома в канун лунного Нового года тети-бабушки не участвовали ни в каких празднованиях, шторы у них еще до темноты всегда плотно задергивались; но однажды кто-то направил на их окно третьего этажа восьмизарядную римскую свечу – «звездки» разбили стекло, и штора загорелась.

– Какой ужас, – отозвалась Можань. – Твои тети поймали того, кто это сделал?

Жуюй покачала головой и сказала, что не важно, кто это сделал. Она вспомнила мгновенный страх, который почувствовала, хотя тети, туша огонь, ни на минуту не потеряли самообладания. Сквозь разбитое окно в квартиру хлынул морозный январский воздух. Из толпы празднующих никто не вышел, не признал, что виноват. Помогая тетям заколотить окно куском картона, она посмотрела вниз, и ей подумалось, что люди там, может быть, смеются над ней и тетями. Она не сомневалась, что произошедшее не случайно.

– Почему они так сделали? – спросила Можань. – Это же опасно.

– Потому что идиоты, – ответила Жуюй.

Можань посмотрела на нее: презрение у нее на лице было тем же самым, что раньше, когда она сказала старосте, что мазать губы помадой негигиенично. Боян, не уловивший холода в ее словах, заметил, что, будь он там, он зажег бы и засунул мерзавцу в рукав двойную петарду.

Соседи по двору уже легли спать, но в их трех домах светилось по окну – их ждали. Они готовы уже были друг с другом попрощаться, но тут в темноте под решеткой для винограда что-то шевельнулось. Можань подумала – бездомная кошка, но, когда Боян подошел ближе, он увидел Шаоай, сидящую на перевернутом ведре и пьющую из бутылки крепкий ямсовый напиток.

– Ну как, повеселились от души? – спросила она, тщательно выговаривая каждое слово, из-за чего ее голос звучал еще пьянее.

– С тобой все в порядке, сестра Шаоай? – спросила Можань.

– Вы празднуете с массами, а я тут праздную сама с собой, – сказала Шаоай. – Народу нужна юная поросль вроде вас, а у мертвых и забытых, увы, есть только я.

Показав нетвердой рукой, в которой держала бутылку, на небо, она принялась громко читать наизусть из Ли Бо [6]:

Луны на небе не было, и цветы во дворе уже отцветали. Можань огляделась, боясь, что Шаоай разбудила соседей. Во всех домах было тихо – но, может быть, люди слушали, притаившись за шторами? Пьяная развязность Шаоай отдавала мелодраматизмом. Можань пожалела, что она не одна видит Шаоай в таком состоянии, что не может скрыть эту сцену, опустить перед ней завесу, – впрочем, кого она собралась защищать? Шаоай никогда не нуждалась в защите, и Можань невольно устыдилась своей робости. Шаоай всегда говорила, что думала, делала то, что считала правильным. Можань смущенно повернулась к друзьям; Жуюй, стоя отдельно от нее и Бояна, но достаточно близко, чтобы видеть Шаоай, смотрела с ледяным светом в глазах.

– Ну так как? – спросила Шаоай, обратив лицо к Жуюй. – Идите сюда, присоединяйтесь.

Помедлив, Можань ткнула Бояна в бок; он покачал головой: нет, поздно, всем троим уже пора спать. Шаоай фыркнула и что-то пробормотала. Трое друзей тихо пошли по домам, праздничное настроение улетучилось, утомление затапливало их.

Мать Можань не спала, ждала ее, и, когда она пришла, мать поставила перед ней тарелку пшенной каши с каштанами.

– Что случилось с сестрой Шаоай? – спросила Можань, но мать только показала на тарелку: ешь, пока не остыло.

Можань не была голодна, но знала, что не вытащит из матери никаких сведений, пока не убедит ее, что вполне накормлена. За столом мать провожала взглядом каждую ложку, которую дочь отправляла в рот; убедившись, что Можань съела достаточно, мать сообщила ей новость: Шаоай исключили из университета. Письмо ее родителям послали неделю назад, но Шаоай, судя по всему, перехватила его. Ранее сегодня она приехала из общежития с двумя сумками своих вещей. И только тогда сказала родителям.

– Мама Шаоай упала в обморок и ударилась головой об угол стола, – сказала мать Можань. – К счастью, ничего серьезного. Мы с учительницей Ли побыли у нее вечером какое-то время.

– А как Тетя сейчас?

– Лучше, мне кажется. Просто ей разом беда в голову ударила, – сказала мать Можань. – Ты же знаешь, она не из таких, не из слабых, которые не могут ничего пережить. В нашем поколении таких и нет.

– Что они будут делать?

– Кто?

– Тетя и Дядя.

– А что они могут? Шаоай исключили по политическим причинам – какая трудовая ячейка осмелится ее взять на работу? Я сказала ее маме: по крайней мере, ее не застрелили на площади. По крайней мере, ее не арестовали и не бросили в тюрьму. На все надо смотреть с лучшей стороны.